— А. Еще работает. Это хорошо.

Он закрыл дверь, снял перчатки и энергично потер руки. Завывания ветра стали тише. Эллиот слышал, как дом скрипит, словно галеон, плывущий по бурному морю.

— Когда его построили?

Линдквист поднялся по невысокой лестнице.

— Лет восемьдесят назад. Ремонт бы не помешал, но вы не беспокойтесь, стоит он крепко. Бумаги наверху.

Эллиот последовал за доктором в узкий коридор. Напротив лестницы лежал скатанный ковер. В стеклянной вазе у двери стояли пшеничные колосья и сухие цветы. Шаги эхом отражались от голых половиц.

— Полагаю, вы собираетесь продать его? — спросил Эллиот, стараясь поддержать беседу, пока они поднимались на следующий этаж.

Дом был пропитан влажным древесным запахом.

— Конечно. Весной. Как и все остальное. Мне надо заплатить налоги.

Посередине пролета висела икона. Четыре на четыре дюйма. Георгий Победоносец невозмутимо восседал на белом коне и пронзал змея длинным копьем, за плечами святого трепетал алый плащ с неровными краями. Стиль и сюжет принадлежали Новгородской школе конца XVII столетия, хотя эта копия была по меньшей мере на сто лет моложе.

— Так значит, вы ничего не сохраните?

Окна на лестничной площадке были закрыты ставнями. Летом здесь, должно быть, просторно и светло, но в пропахшей сыростью темноте это представлялось с трудом.

Линдквист остановился перед филенчатой дверью.

— Полагаю, вы считаете меня несентиментальным.

— Вовсе нет, я…

— Зоя лишь несколько лет назад решила оставить дом мне. Я уверен, вы уже слышали об этом, а если и нет, то скоро услышите.

Огромные глаза моргали. Похоже, Эллиот задел его за живое.

— То же и с картинами, — продолжал Линдквист. — Полагаю, Зоя собиралась раздать их близким друзьям и родственникам. Но вышло так, что она всех пережила. У нее не было детей, как вы знаете. — Он вздохнул и налег на дверь. — Печально, что в последние годы самым близким для нее человеком стал врач. А я не хочу все время печалиться. Я уважаю мадам Зою за ее доброту и благодарен ей. Но мне необязательно каждый день видеть ее картины, чтобы чтить ее память.

— Конечно, — произнес Эллиот. — Я понимаю.

Линдквист кивнул.

— Хорошо.

Он провел его в гостиную: мебель в чехлах, пианино, изразцовая печь.

Света не было. Линдквист открыл окна, доходящие до пола, и распахнул ставни. За ними виднелся балкон и серое море, едва различимое сквозь деревья. Где-то вдалеке кричали чайки. Из залива простирался водный путь до самого Санкт-Петербурга.

Здесь она, «Китайская принцесса в Париже», и висела обычно. Франческа, студентка факультета истории искусств, раскопала упоминание об этом и черно-белый фрагмент картины в «Вог» шестидесятых. Отсутствие записи об официальной продаже в галерее или аукционном доме говорило о том, что Зоя продала ее прямо со стены несколько лет спустя. Или подарила — миссис Ханне Эллиот, урожденной Карлсон.

Он осмотрел стены в поисках пятна и понял, что оно, вероятно, рядом с ним, где свет как будто ярче. Он стоял на том же месте, что и его мать за две недели до смерти.

Линдквист закрыл окна.

— Сюда. Все бумаги здесь.

За плечом Эллиота частично скрытый диваном стоял высокий книжный шкаф-бюро. Георгианской эпохи, с откидной доской, ящиками внизу и зеркальными створками наверху, серебряное покрытие которых, испещренное темными прожилками, давно потускнело. Он мог бы представлять ценность, если бы не очевидные следы повреждений и непрофессионального ремонта.

Линдквист выудил еще один ключ, маленький латунный.

— Нам пришлось долго искать его. Уже почти отчаялись.

Он отпер замки. Вокруг того, что на крышке, виднелись царапины, словно кто-то пытался взломать его ножом.

Линдквист опустил крышку, за которой обнаружились полки, и на одной их них в ряд стояли прямоугольные коробки: черный картон, серый картон, металл. На некоторых были ярлыки с чернильными каракулями, складывающимися в неразборчивые слова.

— Взгляните, — предложил Линдквист. — Вот то, за чем вы пришли.

Эллиот подошел, пробежал пальцами по полке, остановившись на черной металлической коробке. Когда-то на ручке висел ярлык, но сейчас от него остался лишь обрывок.

Он вынул коробку и осторожно открыл ее.

На него пахнуло затхлостью старой бумаги и клея. Эллиот сунул палец в коробку и подцепил пачку писем, конвертов, открыток в добрый дюйм толщиной. Он вытащил одну страницу наугад, она оказалась надписана по-французски торопливым наклонным почерком:

Наверху стояла дата: 1 июля 1930 г.

Раздалась громкая трель, Эллиот вскинул голову. Смущенный Линдквист полез в куртку и достал мобильный телефон. Он выглядел так неуместно в его руке, что Эллиот едва не рассмеялся.

Линдквист произнес пару слов и нахмурился, выслушивая ответ. Похоже, сигнал был слабым.

— Спущусь-ка я лучше, — сказал он. — Прошу прощения.

Он вышел из комнаты, оставив Эллиота одного. Его шаги простучали по коридору и стихли.

Неужели ты забыл меня?

Подписи не было. Как и обращения. Это был черновик письма. Зое двадцать семь, девять лет назад она покинула Россию, девять лет назад вырвалась с Лубянки. В 30-м ей взбрело в голову отправиться в Северную Африку, никто не знал почему. В художественном отношении это был непродуктивный период, увенчавшийся серьезным заболеванием, предположительно — неврологическим. В большинство жизнеописаний Зои он вообще не входил. Но одно можно было сказать точно: к моменту возвращения домой ее брак с Карлом Чильбумом, коммунистом-спасителем, фактически распался.

Эллиот взял следующую коробку. Письмо, лежавшее сверху, было написано раньше и на этот раз по-русски. Бумага шероховатая, припудренная на ощупь. Автор хотел быть аккуратным во всем: прямые поля, ровные буквы, одинаковые интервалы между строками. Но на середине страницы все начало разваливаться: почерк стал кривым, судорожным, строки залезали на поля, набегали друг на друга словно под сокрушительной тяжестью чувства.

Он перевернул страницу и увидел подпись: Андрей.Мужчина, которого Зоя, вероятно, оставила в России пять лет назад.

Временные и языковые барьеры. Ему всегда доставляло особенное удовольствие преодолевать их. Именно это ощущение привилегированного доступа и заставляло его изучать языки. Даже в детстве страницы, написанные на чужих языках, казались ему стенами, которые необходимо разрушить. Со временем он понял, что искусство для него — еще один иностранный язык.

Эллиот принялся вытаскивать один за другим ящики. Груды коробок разных размеров и форм, на этот раз в полном беспорядке. Он распахнул коробку из-под сигар — внутри лежала стопка старых фотографий. В столовой круизного судна группа людей лет тридцати поднимает бокалы в тосте. Платья в стиле двадцатых, гладко зачесанные назад волосы. Штемпель на обороте гласил: «Полярная звезда».

В 1933-м Зоя начала работать в круизах по Средиземноморью, писала портреты пассажиров. В то время для нее это был единственный способ заработать на жизнь.

Линдквист увлекся разговором. Эллиот слышал, как он беседует по мобильному, стараясь приглушить голос. Похоже, он на улице.

Еще одна фотография: красивый блондин лет сорока. Он стоит в парке, на нем пиджак и светлые брюки. Похоже, обнимает кого-то одной рукой, но от снимка осталась лишь половина. С кем бы он ни был в тот день, этот кто-то покинул его. Эллиот продолжил рыться в ящике. Краем глаза он заметил фигуру на балконе. Линдквист зашел через другую комнату.