«На Москву иль на Кашин?»

Князь понимал, что только удар по Москве решит спор, но Москва, Москва — каменный орешек, разгрызешь ли его? Вот и сиди и думай, а боярам велел к походу быть готовыми, и сие правильно, ибо сидеть в полуразрушенной Твери, давать врагам время собраться с силами — уже совсем не разумно.

Князь наконец поднял глаза, увидел Вельяминова и строго нахмурился: никто не должен видеть раздумья князя!

— Разведал?

Под этим грозным окликом Иван льстиво согнулся, сделал три шага к столу и зашептал скороговоркой:

— Дядюшка твой, князь Василий, в великом страхе заперся в Кашине. Князь Ерема метался по уделу, собирал рати, но сил собрал мало. Ныне заперся у себя в Дорогобуже. [207]На рубеже дела такие: новогородцы в силе тяжкой пошли на выручку Пскову. Полки ведет муж храбрый и испытанный Захар сын Давыдов. Немцы с Новгородом и Псковом сцепились накрепко, а тем временем Ольгерд Гедеминович послал рать ко граду Ржеве и, по слухам, взял его, а сын его, Андрей Ольгердович, князь Полоцкий, повоевал Ховрич да Родень. [208]На то не взирая, Дмитрий Иванович собирает полки в Москву, а Ржеву, да Ховрич, да Родень выручать не спешит, ибо тебя, княже, поджидает и опасается…

— Ну! Ну! Этого ты не знаешь! — оборвал разболтавшегося Вельяминова князь. — Ждет меня Дмитрий Иванович аль нет — тебе неведомо. Иди!

Когда обескураженный Вельяминов вышел, князь Михайло снова взял перо. Хотел писать письмо Ольгерду, звать с двух сторон ударить по Москве, но перо так и осталось сухим. Чего писать трудиться, когда и так все ясно: Ольгерд на Москву сейчас не пойдет. Вишь, он задирает по мелочам, воюет пограничные грады, выманивая московские рати из каменного кремля. Но Ванька Вельяминов, видать, прав, зря его оборвал. Михайло Александрович отбросил перо, встал, вышел на крыльцо. Сырой ветер кинул в лицо князю несколько капель. Князь посмотрел на небо. Ни просвета! Недаром пузыри на лужах были. Вёдра не жди. А дороги, поди, совсем раскисли.

Сам того не замечая, князь скоблил ногтем зеленую набухшую влагой плесень, которой зарос резной столбик, поддерживающий крышу когда–то нарядного, а теперь обветшалого крыльца.

— Ишь, сырость какая, — пробормотал князь, взглянув на плесень, набившуюся под ноготь. — Дороги раскисли, ну да как–нибудь доберемся. Идти недалече, — князь вздохнул. Видимо, он все же решил, куда ударить, но решением своим вряд ли был доволен.

Довелось малой птахе — Бориске — в больших птицах полетать. Князь Михайло, собираясь в поход, сказал ему:

— Верности твоей ради поручаю стеречь кашинских и дорогобужских бояр. Будет у тебя под началом тридцать литовцев.

У Бориски от этакой чести голова закружилась. Поклонился князю в ноги, но князя Михайлу этим не пронял. Не размяк он, не улыбнулся. Пригрозил:

— Смотри! Хоть единого боярина проворонишь, не сдобровать тебе!

Сейчас бояре тесной кучкой сидели на обочине дороги. Бориско с коня зорко поглядывал, чтоб литовцы, стоявшие на страже, не зевали, чтоб бояре ни с кем и никак общаться не могли. Но, кажется, бояре и не замышляли крамолы, [209]а больше смотрели на свои ноги. Далеко ли в сафьяновых сапожках уйдешь по такой осенней распутице, а их погнали в поход, в чем в Твери захватили, и теперь бояре шли босы. Лаптей и тех не выпросили они у Михайлы Александровича.

Сегодня Бориско был милостив — позволил разложить костерок и, поглядывая, как жмутся к огню бояре, ухмылялся. Голова кружилась у Бориски от спеси. Вдруг Бориско сделался строгим — и морщины на лоб напустил, и глаза сощурил. Таким он видел князя Михайлу в гневе и старательно подражал ему. Получалось похоже. Бориско в это твердо верил, хотя, правду сказать, никто, кроме его самого, этого не замечал.

От костра к Бориске шел боярин. Бориско пуще и пуще хмурился. Должно быть, получилось страшно — издалека боярин стащил шапку и, кланяясь, сверкнул мокрой лысиной.

— Борис Пахомыч, — начал боярин, но закашлялся, — ты не морил бы людей, Борис Пахомыч, гнал бы нас дальше. Село — вот оно. Все по избам нам было бы теплее. Что ж людям в поле мерзнуть?

— Как же, — подбоченился Бориско, — так для вас избы и припасены.

— Авось где уголок и сыщется, село–то большое.

— Отколь тебе знать, какое село, до него не дойдя?

— Как не знать, Борис Пахомыч, ведь это вотчина [210]моя. Зовется селом Андреевским. Село большое, и от Кашина рукой подать.

Бориско вдруг заорал, поднимая плеть:

— Проболтался, лысый пес! Думаешь, в вотчину попадешь, выкрутишься. Не бывать по–твоему. Я теперь и селом вас не погоню. Стороной обойдете. Иди! Чего стоишь? А то… — Бориско не договорил. За спиной знакомым лешачьим басом захохотал кто–то. Парень круто повернулся в седле и обомлел.

— Фома!

— Он самый! — Фома ловким, сильным прыжком перебросил свое могучее тело через широкую придорожную канаву и принялся кланяться: — Здравствуй, воевода новоявленный Борис сын Пахомов.

Похоже, что в черной Фомкиной бородище ухмылка спряталась, да разве в такой дремучей роще ее углядишь. А Фома продолжал:

— Вот и тебе довелось над людьми командовать. Помнишь, на меня забижался, когда я тебя камни возить заставлял да из кустов коленкой выпроваживал? Только, воевода, я так, — Фома кивнул на бояр, — я так людей не мучил.

«Опять воеводой обозвал. Явная издевка!» — думал Бориско, пытаясь напустить на себя строгость. Но хмурый Борискин вид Фому не напугал, а парня вдруг как осенило: «Фомка, москвич, враг — гуляет здесь, будто дома, да еще посмеивается».

Бориско заулыбался как можно шире, медленно подъехал к Фоме и внезапно схватил его за ворот, заорал:

— Люди, ко мне! Держи вора!

Фома, будто невзначай, будто легонько, толкнул плечом Борискиного коня, да так, что тот всхрапнул и осел на задние ноги. Бориско невольно выпустил ворот Фомы.

— Еще раз руку протянешь, с коня стащу и в канаве утоплю, а допреж рыло те в кровь разобью! Аль забыл? — и Фома показал Бориске свой богатырский кулачище. Обернулся к окружавшим его воинам: — Вы чего рты поразевали? Оглохли? — кивнул на село.

Действительно, оттуда несся веселый, праздничный перезвон.

Воины переглянулись в недоумении, а Фома им наставительно:

— Вам, дурням, чай, и невдомек, с чего это пономарь на колокольне в будний день старается? Князь Михайло Тверской с дядюшкой своим князем Василием замирился. Походу конец и усобице конец! Договор промеж них написан, и послы московские тот договор сегодня утвердили. Только… — Фома взглянул на пленников, — нечего делать, бояре, пришлось князю Василию в том договоре звать князя Михайлу великим князем Тверским. Видно, и вам тверскими боярами не суждено быть!

Скорчил постную рожу, вздохнул, будто и вправду сокрушенно. Но бояре того и не заметили. Зашумели все разом. Лысый боярин сразу забыл, как он перед Бориской без шапки стоял и по отечеству парня величал. Сейчас он вылез на дорогу и кричал хрипло, простуженно и радостно:

— Добро пожаловать, бояре, в село. Отогреемся!

Бояре полезли через канаву, бодро зашлепали по грязи к селу.

— Твои гости! Твои гости, боярин Матвей.

А на бревнышке около покинутого боярами костра присел Фомка и, поглядывая на Бориску, фыркнул:

— Скреби, скреби затылок–то! Кончилось, парень, твое воеводство!

Вдруг Бориско вспомнил угрозу князя Михайлы, сорвался с места, закричал литовцам:

— Не отставай от бояр. В селе разберемся, а пока держи их под караулом! — Погнал коня в деревню. Там, действительно, был праздник.

На радостях, что ли, но Бориску сразу допустили до князя Михайлы. Озираясь на сидевшего тут же князя Василия Кашинского, Бориско путанно рассказал о встрече с Фомой.