Юрища бочком обошел Фому, снял перед князем шлем.

— Время позднее, государь, вон солнышко село, куда в такую пору вече собирать, темно будет.

Князь ответил сурово:

— А я до утра ждать не могу, — и погнал своего коня в гору, к Торговым воротом Мономахова города.

Юрища, забыв надеть шлем, смотрел ему вслед, качал головой:

— Ишь не могу! Аль беда какая? На то похоже, вон людишки княжьи надо мной потешались, а сам князь хмур, видать, не до потехи ему.

Пока владимирцы собирались, стемнело. У Успенского собора зажгли факелы, их пляшущий свет бросал беглые красноватые отблески на белоснежные стены древнего храма. Толпа густела. Над площадью перекатывался сдержанный гул. Он сразу смолк, едва на невысокое крыльцо собора взошел князь Дмитрий. Несколько мгновений он вглядывался в лица ближайших, освещенных факелами, людей (дальше толпа тонула в полумраке), потом, сняв шапку, поклонился народу. Переодеться он не поспел или не захотел, стоял в посконной рубахе, еле возвышаясь над толпой, вплотную придвинувшейся к крыльцу.

— Мужи владимирские! — Голос князя громко прозвучал в вечерней тишине над затихшей площадью. — Князь Михайло Тверской вышел из Орды с ярлыком на великое княжение. С ним посол царский Сарыхожа идет сажать Михайлу на стол Владимирский.

По толпе будто ветер пробежал, стих. Люди слушали.

Дмитрий опустил голову, вымолвил с горечью, с трудом:

— Значит, я не князь вам боле. — Помолчал, вздохнул. — По–ордынски выходит так, — и вдруг крикнул на всю площадь напряженно зазвеневшим голосом: — Думайте, мужи владимирские! Хотите ли вы, чтоб князем вашим стал шурин Ольгердов, столько раз литовскими полками разорявший русские земли? Хотите ли, чтоб князем ставленник ордынский стал, готовый ради ярлыка великокняжеского платить Мамаю выход, [256]сколько тот спросит?

Я с вас беру дани тяжкие — ждите, князь Михайло напомнит вам время Батыево, выход даст Мамаю, какой царю Узбеку платили, исподнюю рубаху с вас снимет и ордынцам отдаст.

Вновь гул прошел по толпе и опять стих.

— Поддержите меня, владимирцы! — Князь замолк, явно борясь с волнением, не решаясь высказать задуманное, потом тряхнул головой, осилил себя, вымолвил: — Закройте ворота перед послом и князем Михайлой.

Народ молчал. Страшно было подумать идти против ханского ярлыка, но и сказать Дмитрию «Нет!» языки не поворачивались.

Тут, расталкивая людей, из толпы вырвался боярин. Матерый, грузный, он задохнулся, взбежав на три ступеньки, несколько мгновений стоял перед князем молча, только пыхтел и глаза пучил, потом сразу взревел:

— А ярлык? А царев посол? Знаю, что скажешь! Сил у Михайлы немного, а брат твой Володимир Андреевич полки в Переславле собирает. Тебе не впервой царских послов гнать! Мы помним! Было! От нас посол Иляк вместе с Митрием Суздальским бежали. Так ведь у кривого черта мурзы Иляка ярлык был чей? Мюридов. А ныне Сарыхожа с Мамаевым ярлыком идет! С Мамаевым! Быть граду Володимиру пусту. На мятеж зовешь нас, княже!

— Посла я купить попытаюсь, а не удастся… ты, боярин Есиф, прав, быть тогда Владимиру пусту… — Подняв руку, Дмитрий остановил нарастающий крик. — Только прежде здесь, под стенами владимирскими, я со всеми полками моими костьми лягу. В том клянусь вам, владимирцы!

Дмитрий разодрал ворот рубахи, сорвал с шеи нательный крест из массивного серебра, поцеловал его и застыл, подавшись вперед, жадно слушая, что кричит народ.

На крыльцо поднялся костлявый старик. Город его знал. Сидел он обычно здесь, на этом же крыльце, просил милостыню. Нищий закричал с натугой:

— Собрал нас князь на вече, а на вече, известно, люди равны. Слышал ты, град Владимир, боярскую речь, дозволь и нищему старику слово молвить.

— Говори! Говори, дедко!

— Помолчите, братцы, не перекричать деду веча!

— Вестимо! Старик ветхий.

— Глотка у него не Есифова.

— И брюхо не боярское.

— Говори, дед!

Старик посохом отстранил боярина Есифа, поднялся еще на ступеньку, зашамкал беззубым ртом:

— Чаю, помните, как в песне про ордынские поборы поется?

Указал посохом на Есифа.

— Боярину горя мало, он, известно, от царя откупится. Ордынцы и с него и с меня одинаковую дань спросят. Есифово богачество вам ведомо, мое тож… — Старик поднял над головой суму. — Будет под князем Михайлой, как встарь было, боярам легко, а малым людям невтерпеж. По мне лучше в битве помереть, чем с голодухи, отдав царю ордынскому последнее. Думайте, мужи владимирские, что до меня, так я князю Митрию верю, ибо ему без нас податься тож некуда…

Площадь загудела от криков. Кого–то волокли прочь из Детинца, кому–то по шее дали. Что кричат — ни слова не разберешь, но Дмитрий понял: бьют Есифовых сторонников. Значит, кончено вече, значит, народ решил. Облегченно вздохнув, князь вытер рукавом со лба крупные капли пота.

Два дня спустя, тоже вечером, к Владимиру подошла рать Тверского князя. Лиловато–синие тени сгущались в долине реки Лыбеди, лиловато–синие тени лежали на покрытых дерном крутых откосах валов. Далеко наверху суровыми громадами высились бревенчатые стены, темнела грузная, приземистая башня Медных ворот, и только острый шатер кровли над ней ярко пламенел, озаренный лучами заката.

Еще не доехав до пояса надолб, вкопанных в землю у подошвы вала, татарский посол бросил поводья. Закинув голову, он глядел на медно–красный шатер башни, потом засопел презрительно, крикнул:

— Эй, Софоний–толмач, сюда!

Переводчик подъехал, молча взглянул на мурзу. Лицо у толмача испитое, щеки, как два темных треугольных провала. Видно, никого не красит рабья доля, а когда–то был детина не из последних: высок и плечист. Был! А ныне, казалось, не человек — костлявый остов сидел на маленькой захудалой лошаденке.

— Это те самые Медные ворота, к которым мы должны были выехать?

— Те самые, мурза.

Сарыхожа затрясся от беззвучного смеха. Мотнул головой.

— Ай–ай! Ложь, бахвальство! Какие же они медные! Закатится солнце, и чешуя крыши потухнет. Деревянная она.

Переводчику давно опротивели разговоры мурзы, но не отвечать нельзя. Вздохнув, он сказал с зевком:

— То не чешуя, а лемех.

— Лемех? — Мурза беззвучно зашевелил сухими, шершавыми губами.— Лемех… Лемех… Что ты врешь? Лемех — это чем пашут, это у сохи. Это слово я по–вашему знаю.

— А не разумеешь. Гляди, шатер набран из узких дощечек, снизу каждая заострена, ни дать ми взять лемех.

Мурза принялся смеяться.

— Ну вы и земляной же народ. Шатер на башне лемехом покрывают. Диковина!

— Тебе, мурза, деревянный шатер, может, и в диковину, ну, а на Руси такие шатры обычны. С великим искусством их делают. Подумать, поглядеть — простая осина на лемех пошла и от непогод посерела, но днем, под солнцем, лемех стоит, словно серебряный, а в закатных лучах — как медный, но «Медными» ворота прозваны не за кровлю — за медную обивку ворот, вон в нее тверичи колотят, кулаки отбивают.

Действительно, тверичи старались, стучали, но только ворон разбудили. Птицы черной тучей поднялись над башней, с карканьем кружили в небе. Город молчал.

Отсвет заката потух на шатре башни, когда к мурзе подъехал князь Михайло. Даже в вечернем сумраке, даже издалека Софоний разглядел глубокую гневную морщину, прорезавшую сверху вниз лоб князя.

— Переводи! — приказал, будто ударил словом, Михайло Александрович. Видно, князь еле сдерживал гнев, но, обратясь к послу, заговорил иным голосом.

— Не прогневись на меня, мурза, не откликается нам стража Медных ворот. Перепились, наверное, дьяволы, и дрыхнут. — Князь погрозил башне кулаком. — Ужо разберусь… а сейчас придется нам к Орининым воротам ехать, в них постучать. Тут недалече.