Посол заворчал, но все же поехал за князем. К Орининым воротам подъехали в темноте, опять громыхали так, что, думалось, весь город должен всполошиться, и опять хоть бы кто в ответ голос подал, только псы брехали из–за стен.

Посол, сощурив и без того узкие глаза, глядел, как к нему опять подъезжал князь Михайло. Князь не доехал, соскочил с седла, поклонился поясным поклоном.

— Не клади гнев на меня, государь, не отворяют ворот, так заведено на Руси — после заката врата не открывать.

Мурза сопел, потом заговорил скрипучим голосом:

— Если бы с тобой были мужи, сокрушающие ряды врагов, и храбрецы, низвергающие их, врата были бы открыты. Мамай давал тебе орду, ты не взял.

— Проще простого взять орду, — горько усмехнулся князь, — а знаешь ли ты, посол, сколько казны за орду надо было отдать Мамаю?

— А тебя жадность одолела! Над златом, как пес над костью, сидишь.

— Было бы над чем сидеть. Где мне взять злато?

— Меха, мед, рабы — то же злато.

— С каких холопов или смердов я меха да мед возьму, кого в рабы поведу, если сам в Орду пришел изгнанником из Литвы.

— Нет казны, нет и орды!

— Знаю! Кабы со мной орда шла, я с владимирцами поговорил бы, а ныне… Ты уж не серчай, мурза, по моему приказу воины для тебя сыскали избу. Не в чистом же поле тебе ночевать.

Тревожно взглянул на Сарыхожу, тот как воды в рот набрал. Однако к избе поехал. Здесь князь Михайло подошел, бережно взял в руки стремя, чтоб помочь мурзе слезть с лошади. Навалясь всей тяжестью на плечо князя, посол сходил с седла не торопясь, а едва ступил на землю, сразу сварливо залопотал:

— Почему хозяин избы меня не встречает? Где хлеб–соль? Где полотенце расшитое?

«Вот и угоди послу. Ишь причуда — подавай ему хозяина с хлебом–солью, а откуда его возьмешь, если хозяин, не дожидаясь гостей, ушел». — Так подумал князь Михайло и принялся Сарыхожу уламывать.

— Ты, государь, не кручинься, ты в избу ступай. Избенка невеличка, но жилая, добрая. Переводи, переводи, Софоний. Да не тараторь ты! Вежливей говори с послом царским. — Забежал вперед, открыл дверь. — Пожалуй, государь Сарыхожа, пригнись только, притолка низка.

Сарыхожа вошел, громко потянул носом и повернул к двери. Князь спросил, не скрывая тревоги:

— Аль что не по нраву?

— Щами пахнет!

— Щи пища добрая…

Мурза ничего не ответил, только поморщился, велел своим слугам ставить юрту, а потом бросил князю три слова:

— Вели избу крушить.

— Зачем?

— Костер жечь. Дерево сухое.

Не хотелось Михайле Александровичу так начинать свое княжение на Владимирском столе, но с мурзой не поспоришь. Избу пришлось ломать. Поднялась пыль. Сарыхожа отошел в сторону, позвал Софония.

— Отсюда до Золотых ворот далеко ли?

Софоний удивленно взглянул на посла.

— О Медных воротах я тебе сказывал, а отколь ты про Золотые проведал?

Сарыхожа разгладил тонкие, как крысиные хвостики, усы, свисавшие на голый подбородок, хитро подмигнул.

— Я вас знаю. Вы, русы, нас втихомолку варварами зовете. Спорить не буду: Мамай — варвар, новый хан — варвар, однако… — Посол сложил тонкие холеные руки на животе, надменно выпятил раздутое чрево… — Однако не все такие. Мне довелось видеть не только степи да кочевья. Бывал я в Египте, видел каменного льва с человечьей головой, видел каменные горы, сложенные над могилами древних царей… Этими руками… — посол расцепил руки и перед носом Софония пошевелил сухими пальцами, — я разворачивал свитки, в которых записана мудрость арабов. И о вашей земле расспрашивал я знающих людей. Хоть ты и грамотей и толмач, а варваром меня ты не назовешь. Завтра во Владимире я поеду на высокую гору смотреть каменных зверей на стенах собора… какого собора?

— Дмитриевского, [257]— тихо откликнулся Софоний.

Посол важно кивнул.

— Завтра я прикажу выломать каменного льва из стены собора, я увезу его в Орду.

«Вот варвар!» — ахнул про себя Софоний, а мурза продолжал похвальбу:

— Я всегда вижу странные и глупые обычаи чужих народов. Вот и сейчас. Скажи, зачем зажжены вон те костры? Видишь, один близко, другой на вершине дальнего холма, третий еще дальше.

Софоний молчал. Посол испытующе взглянул на него, заговорил с какой–то кошачьей вкрадчивостью:

— Молчишь, Софоний–толмач! Значит, я понял! Эй, Михайл–князь!

Михайло Александрович, точно ждал крика мурзы, вынырнул как из–под земли.

— Ослеп! — затопал на него Сарыхожа. Ткнул пальцем в сторону огней. — Какой град лежит там?

— Переславль.

— Переславль! А в нем полки Митри–князя! Не видишь, не видишь, слепец, здешние людишки о нас москвичам весть подают!

Князя как и не бывало у костра, только топот конский утонул во мраке. Мурза не успел еще остыть, а князь уже вернулся, с ним конники. С седла сбросили перед мурзой связанного старика.

— Взят у костра, — кивнул князь, — допрашивай его сам! Софоний, переводи!

Софоний подошел, помог связанному подняться, сесть.

— Отвечай, дедушка, как звать тебя?

— Русские люди зовут дедом Микулой.

— Спроси его, кому он о нас весть подавал?

— Скажи, кому ты о них… — Софоний кивнул на мурзу и на князя, стоявших рядом, — весть подавал?

— Великому князю Митрию Ивановичу.

Князь Михайло пнул старика в грудь, Микула повалился, охнул.

— Кто тебе приказал? Кто приказал?

Старик поднял светлые, выцветшие глаза и в ответ на бешеные выкрики князя ответил с силой:

— Приказал мне стольный град Владимир! Мы, владимирцы, князю Московскому крест целовали на том, что тебя во Владимир не пустим, а ты… пришел не зван, уйди не гнан… а то… прогоним!

Княжья плеть взвилась над стариком и… повисла в воздухе.

— А то прогоним, — повторил князь Михайло и, швырнув плеть в огонь, ушел во тьму.

Сарыхожа никак не мог заснуть. Ворочаясь с боку на бок, он лениво почесывался, лениво думал:

«Душно в юрте, что ли? Или годы давят — старикам всегда не спится. Нет, не годы, блохи виноваты, великое множество развелось их в кошме».

Мурза сел, принялся скрести ногтями грудь, потом плюнул, надел халат и вышел из юрты. Тьма становилась прозрачней: близок рассвет, но и в этот глухой час костер горел ярко.

Два татарских воина сидели перед огнем, один шевелил палкой угли, струйки искр улетали вверх. Увидев Сарыхожу, воины вскочили. Он подошел, вглядываясь.

«Оба бодры, караулят по закону Чингиса».

Хмыкнул удовлетворенно, спросил, позевывая:

— А где старый рус, пленник?

Воины удивленно переглянулись.

— По твоему приказу толмач увел старика рубить ему голову. Вот пайцзе твоя, нам ее Софоний отдал…

Мурза взвыл, коршуном налетел на воинов, вырвал из рук татарина щит, вырвал копье, с силой отшвырнул ордынца. Пайцзе, мелькнув серебряной рыбкой, упала в огонь, а мурза неистово колотил копьем по щиту. Со всех сторон сбегались ордынцы. Посол сломал копье, бил обломком, бесновался, кричал:

— Толмач украл пайцзе! Сбежал! Руса увел! Догнать их! Содрать с живых шкуры!..

На берегу Клязьмы, на мокрых камнях, лежал Софоний. Услышав звон щита, он приподнялся на локтях, прошептал:

— Уходи, Микула. Почто двоим погибать.

Дед и головы не поднял, ощупывая ногу Софония, бормотал:

— Эк угораздило тя ногу свернуть. Да и то сказать — камни склизкие, в воде их не видно. Ночью, вброд… Долго ли до греха. Терпи, терпи, стонать не моги. Мы ее выправим.

Софоний скрипнул зубами, когда дед сильным рывком поставил кости на место. Из–за Клязьмы неслись крики, собачий лай.

— А ну вставай!

Дед силком поднял Софония, тот осторожно ступил на больную ногу и, не сдержав стона, ничком повалился на берег. Дед только головой покачал, взглянул на мелькающие вдали факелы и пробормотал:

— Так и пропасть недолго, — старческой, мелкой рысцой потрусил прочь. Софоний с тоской посмотрел ему вслед, закрыл глаза. «Уползти бы! Сил нет! Собаки на том берегу до воды дойдут, а там заплутаются. Все равно, рассветает — найдут… Будь что будет! Да вот уже и шаги близко… Быстро сыскали…»