Ордынцы налетели с веселым гиком. Мигом перевязали людей, бросились к возу, но развязать поклажу не поспели.

С треском ломая сучья, из леса вылетела на них сотня Мелика. Ордынцы забыли и о пленниках, и о добыче, кинулись врассыпную, следом скакали москвичи.

— Попались на живца, сволочи! — орал на всю глотку Фома, подгоняя своего коня.

Семен недолго преследовал ордынцев. Вечерело, а на ночь глядя скакать в глубь степей опасно. Запела труба. Воины, пустив для острастки по стреле, повернули обратно. Фома не повернул.

— С цепи сорвался чертов сын… — ругался Семен. — Карп, слышишь, Карп, возьми пяток людей, скачи следом.

— Может, еще раз потрубить? — спросил Никишка.

— Пустое! Сейчас архангел трубным гласом на Страшный суд позови Фому — он не остановится, еще, гляди, облает архангела, а уж нас, грешных, и подавно. Гляди, настигает Фома татарина!

На самом деле, Фома догонял и уже мог достать ордынца копьем. Видя это, он отшвырнул копье.

«Штоб не смущало!»

Конь еще немного наддал, и Фома поравнялся с татарином. Тот повернулся. Фома успел разглядеть хищный оскал врага, а боевого топорика, занесенного над головой, Фома не видел, не поберегся, но, раньше чем татарин успел опустить топорик, сам хватил его кулаком по уху. Нелепо взмахнув руками, ордынец повалился с седла.

На всем скаку Фома спрыгнул с коня, выхватил меч, бросился к врагу. Тот лежал без движения.

«Убил? Нет, дышит!»

Фома легонько потолкал его носком сапога.

— Эй, как тебя, очнись!

Услышав родную речь, татарин вздрогнул, открыл глаза.

— Отвечай, — Фома приставил острие меча к горлу пленника, — как звать? Кто твой мурза? Кто тя разбойничать послал?

Кося взглядом на меч, пленник ответил:

— Псу волка не понять. Над тобой князь, а надо мной нет хозяина. Вам на Руси отколь знать, а в Орде о разбойнике Али знают!

Фома опустил меч.

— Чаю, с веселой жизни ты в разбойники пошел!

Али не понял, завопил:

— Бей! Чего мытаришь? Не поймешь ты меня!

— То не твоя печаль, а ты отвечай, коли спрашивают. Вишь, козел, на земле лежит, а все еще взбрыкивает!

— Рабом я в ханской кархане работал. Выручил Темир–мурзу, думал, и он меня выручит. Только разве мурза о рабе упомнит. Бежал я на волю. Теперь хоть здесь меня зарежь, хоть в Орду свези — все одно смерть, так лучше сразу.

Фома схватил татарина за руку, дернул.

— Вставай, Али, иди с миром. — И захохотал прямо в лицо оторопевшему татарину. — Аль не разглядел? Мы с тобой звери одной масти. И я в станишники от кабалы бежал, и из ордынского рабства бежал вдругорядь, да сызнова из тенет Паучихи ушел. Мне ли тя не понять, парень? Иди!

Татарин медлил, не уходил, спросил вполголоса:

— Как звать тебя?

— Меня–то? Фомой!

— Колдун?

— Вот черт! Неужто слышал обо мне?

Татарин кивнул.

— Ты в Орде поберегись. О тебе там, не забыли.

— Пусть ордынцы меня берегутся. Не забыли, говоришь? А о Черной смерти нешто забыли? Так я, гляди, напомню.

Фома спохватился, что перед Али врать о Черной смерти ему нет нужды, замолчал, а Али отошел, нагнулся и, подняв из ковыля свой топорик, протянул его Фоме.

— Возьми. Топорик этот будет моей пайцзе. Отныне никто из моих товарищей тебе худа не сделает. Прощай.

Отошел на несколько шагов, остановился:

— Фома!

— Чего тебе?

— Дошел до моих ушей замысел эмира. Коли хочешь, скажи своему князю, пусть не пьет первой чарки в юрте Мамая.

Солнце село в сизую муть, в глухом сумраке погасли багровые отсветы заката, погасли и звезды. Дым! Дым! Вся степь утонула в дыму. Нет, пахло не ордынскими кизячьими кострами; необычный для степи горьковатый запах опаленной хвои заставлял тревожно сжиматься сердце:

«Беда! Горят на Руси леса! Горят не в одном, не в двух местах. Если здесь в степях все дымом заволокло, значит, на сотни верст охватил пожар лесные дебри.

Беда!»

Так думали стражи, стоявшие у княжеского шатра, так думал и Дмитрий Иванович. Не до сна было князю. Казалось, легкие полотнища шатра тяжело нависли над самой головой. Душно было в шатре, тревожно на сердце.

Лишь один русский человек радовался, что ночь выдалась темной и мглистой. Осторожно крался он по ордынскому становью, а когда в темноте забрезжило белесое пятно шатра, припал к земле, пополз. Вот перед шатром темной тенью прошел воин. Человек приподнялся на локтях, зашептал:

— Эй! Друже, слушай!

— Кто тут? — тревожно откликнулся караульный.

— Тише! Свой! Только тише…

Воин по голосу понял: «Русский» — и, невольно подчиняясь его шепоту, тихо спросил:

— Чего тебе надобно?

— Веди к Дмитрию Ивановичу.

— Спит князь.

— Разбуди! Надо!

Короткое это словечко, но порой умеет русский человек так сказать его, что невольно веришь: «Надо!»

Воин отступил на шаг, позвал:

— Игнат, а Игнат! Поди разбуди князя, тут человек к нему просится.

Введенный Кремнем в шатер, человек на мгновение заслонился от света свечи, но едва он опустил руку, Дмитрий, взглянув ему в лицо, понял: «Наш!»

Человек шагнул вперед, забыв поклониться князю, торопливо зашептал:

— Дмитрий Иванович, завтра в юрте Мамая не пей первой чары.

Дмитрий вздрогнул. Человек повторил слова татарского разбойника. Нет дыма без огня.

— Почему? — с запинкой, встревоженно спросил князь.

— Намедни в юрту Мамая пришел старый дьявол — святой Хизр. Он говорил: «Отрави князя Дмитрия». А посол Сарыхожа говорил свое: «Дай ярлык Дмитрию». Тебе, значит. Хизр говорил: «Дай ярлык князю Михайле, он верным псом будет». А Сарыхожа свое. «Пес псом и останется, овчины с него не сдерешь. От Тверского князя получишь шиш. Ярлыка ему не давай». Оттого мозги у Мамая раскорячились, он и скажи: «Поднесу Дмитрию первую чару с отравой. Выпьет князь — так Аллах хотел, не выпьет — ярлык ему дам». А Сарыхожа, не будь дурак, об этом по Орде раззвонил.

Человек коротко передохнул.

— Не пей, княже, первой чарки.

Дмитрий несколько мгновений сидел, глубоко задумавшись, потом встал, сказал просто:

— Спасибо! Кто ты такой, человече?

— Раб ордынский.

— Чем же наградить тебя?

— Ничего мне не надо! — В горячем шепоте раба слышна была страстная, неукротимая ненависть к Орде.

— Так я и знал, что не корысти ради пришел ты ко мне в шатер. Скажи, как звать тебя? Кто твой господин? Я выкуплю тебя из рабства.

Раб отрицательно покачал головой.

— Пустое, княже! Господин мой святой Хизр, чтоб ему… Из его когтей меня не вырвешь. Он лучше убьет русского раба, но на волю не отпустит. Прощай!

Человек беззвучно выскользнул из шатра, растаял во тьме. Стоя у открытого полога шатра, князь все еще вглядывался в пустую ночь. К нему подошел Игнат Кремень.

— Слышал, Игнат?

— Слышал, Дмитрий Иванович.

— Каковы рабы в Орде живут! А!

— Рабы эти русские люди, — задушевно сказал Кремень, — их же никаким ярмом ордынским не согнешь!

Мамай откинулся на подушки, гневно полоснул темным взглядом по лицу Дмитрия. Откажись Дмитрий от первой чары, сославшись на то, что не в русском обычае пить кумыс, Мамай не стал бы настаивать, но Дмитрий ответил, как ножом обрезал:

— Не буду!

Этого простить Мамай не мог. Забыл он слова Сарыхожи, забыл свою хитрую повадку, захлебываясь, твердил:

— Ты, ты посмел так ответить мне! Ты посмел отказаться выпить чару в мое здравие! Я тебя раздавлю, как червя! Я тебя…

Дмитрий, усмехаясь неуловимо, одними глазами, сказал:

— Ну, раздавить меня не так–то просто.

Действительно, стоял он над Мамаем такой могучий, широкий, спокойный, что Мамай казался перед ним щуплым, ничтожным. Но все понимали: «Сейчас Мамай крикнет нукеров, сейчас начнется расправа». Однако Дмитрий до этого не довел. Он наклонился, взял чару. Мамай стих, впился глазами в князя. Дмитрий, подняв чару на уровень глаз, со спокойной укоризной попенял: