— Чего тебе?

— Опомнись, Володимир Андреевич! Куды мчишься? Ворогов давно нет, гнали их, рубили, теперь и рубить некого стало, а ты летишь через кусты и буераки, не разбирая дороги. Стемнело, возвращаться пора.

Владимир снял шлем, рукавом стер пыль и пот со лба, сказал:

— Пожалуй, ты прав. Поедем.

Усталые кони шли медленно, то и дело спотыкаясь о какие–то невидимые в темноте коряги. А темень все сгущалась. Звезд не видно, небо покрылось тучами. Принялся моросить дождь. С намокших веток падали тяжелые капли.

— Володимир Андреевич, мы, видно, не туды едем. Вишь, лес? И реки нет как нет, — встревожился Фома.

— Да, заплутались. Переждем до света, костер разложим.

— Нет, костер разводить опасно. Пустят стрелу из темноты, и пойдем мы волкам на закуску. Лучше ехать.

Но в мокрой тьме, в бездорожной глуши лесов не очень–то поедешь. Пришлось слезть с седел, вести коней в поводу. Идти было трудно, ветки хлестали по лицу. Остывший металл доспеха холодил промокшую одежду. Начала пробирать дрожь.

Фома, идя впереди, вдруг оступился, ощупал ногой рытвину.

— Батюшки, да никак колея! Княже, сюды иди, на мой голос, на дорогу мы выбрались. — Затрещали кусты, это Владимир пробирался к Фоме. — По дороге поедем? — спросил Фома.

— А куда?

— Куда глаза глядят.

— Ой, Фома, не доведет тебя лихость до добра! Поедем неведомо куда да и попадем к черту в зубы. Сейчас микулинцев по лесам много шляется, не всех мы перебили.

Фома засмеялся:

— Авось беду минуем. А если и попадемся, что поделаешь! Мы их побили, они нас побьют. А лиса волку не зря говорила: «Встретимся, кум, у скорняка на колочке».

Владимир с трудом сел на коня, усталость сковывала все тело, болели плечи, кольчуга их совсем отдавила. Ехали лесной дорогой, и конца ей не было.

— Ночь–то темная, а лошадь черная. Я еду, еду да и пощупаю, здесь ли лошадь–то, — пытался балагурить Фома, но Владимир не откликался, его одолевала дремота. Князь с усилием поднимал отяжелевшую голову — вокруг все то же: тьма, дробный стук дождевых капель по шлему и хлюпанье воды под копытами коней.

И вдруг окрик:

— Стой! Кто такие?

Из кустов на дорогу полезли люди.

— Эй, кто–нибудь, высеките огня! — Послышались удары по кремню, брызнули искры, потом из тьмы выступило красное напряженное лицо: кто–то раздувал трут. Когда в руках людей запылали еловые ветки, стали видны мужики, вооруженные кто чем: луком, топором, просто рогатиной.

— Кто такие? — повторил свой вопрос могучий мужик с пегой от седины бородой.

— А ты что за леший? — настороженно спросил Фома.

— Я мужик, смерд. Люди кличут дядей Карпом.

— Мне плевать, как тя кличут. Все одно величать не стану. Кто вы такие, чтоб в лесу ночью путников перехватывать?

— Мы–то? Мужицкая застава мы.

— Кого же вы охраняете?

— Робятишек да баб. Кого же еще нам охранять?

Владимир догадался:

— Вы, мужики, от усобицы в лес схоронились?

— Схорониться–то схоронились, — отвечая мужик, а потом добавил дерзко: — Да вишь, и тут тоже всякие ночные шатуны нас достигают! — И уже с угрозой: — Почто к нам забрались?

— Заплутались мы, как к Твери попасть, не знаем.

— А сами кто будете?

Фома еще раздумывал, как бы соврать поскладнее, когда Владимир выехал вперед, врезался конской грудью в самую гущу мужиков и, выхватив меч, крикнул:

— Москвичи мы!

Мужики отхлынули в сторону, глухо заворчали, однако их предводителя эта весть, видимо, не смутила. Он оглянулся на своих, те сразу замолкли. Тогда Карп вплотную подошел к Владимиру, как был с непокрытой головой, встал под занесенным мечом.

— Нехорошо, государь, прости, не знаю, как тебя звать–величать. Почто меч поднял? Коли вы москвичи, так тому и быть. Мы от усобицы схоронились, так нешто будем с тобой драться? Ты нас только не замай.

Пристыженный Владимир опустил меч в ножны.

— Вот и ладно. Просим милости, передохните у нас.

— А вы, робята, не заманиваете? — спросил Фома.

Карп обиделся.

— Грех тебе, детина, так думать. Где это на Руси видано, чтоб гостя обидеть?

Фома сразу поверил мужику, но все же сказал:

— А может, вы нам дорогу на Тверь покажете, а то тревожатся там о нас?

— Какая тебе Тверь в такую пору! Да и притомились вы. Вон и доспехи на вас иссечены.

Пришлось подчиниться. Лесной тропой повел их Карп к жилью.

Жилье! Вырытые под соснами землянки. Сверху жерди, дернина. Владимир Андреевич едва не задохнулся от дыма, спустившись в землянку. Глаза заволокло слезами.

— Не обессудь, друже, топим по–черному, [238]— сказал Карп, — а ты, видать, в курных избах жить не обык. Ты сядь, внизу–то полегше.

Князь сел на земляную ступеньку, служившую лавкой, в изнеможении прислонился к сырой земляной стене. Промигался. В слабом свете горящей лучины разглядел нары, на которых под драными овчинами спали ребятишки. Жена Карпа поднялась с трудом, закашлялась и долго не могла выговорить ни слова.

— Аль хворая у тебя хозяйка? — спросил Фома.

Карп только головой покачал, а женщина откликнулась чуть слышно:

— И, касатик, совсем я занемогла. Грудь заложило, все суставы ломит. Долго ли простыть в наших хоромах! — На полу землянки действительно хлюпала грязная жижа.

— Что же вы такое сырое место выбрали?

Карп усмехнулся невесело.

— Мало ли сухих мест, да не про нас они. Добраться до них просто, а в лесных болотах чужому не пройти, вот и спасаемся по брюхо в трясине.

Хозяйка тем временем захлопотала:

— Чаю, вы голодны? Кажись, щец у меня немного осталось. — Заглянула в горшок, покачала головой: — Нет, разве ребятишки что оставят. Хлебца нашего пожуйте.

Сбросив броню, Владимир думал, что ему больше ничего сейчас и не надо, но едва хозяйка завела речь о еде, как сразу же есть захотелось нестерпимо. Хозяйка протянула ему сырой, разваливающийся на крошки кусок хлеба. Князь с жадностью откусил и тут же поперхнулся.

— Что, боярин, мужицкий хлеб поперек горла встает? — заметил Карп.— С нас и до усобицы наш боярин три шкуры драл, а как усобицу князь затеял, так разорили нас вчистую. Хлебушко наш овсяный, пополам с корешками да корой.

Хозяйка отошла к нарам. Сдерживая рвущийся из груди кашель, наклонилась над ребятами. Тронула лоб девочки тыльной стороной ладони.

— Горит.

— Меньшого парнишку схоронили, и эта в могилу ляжет, — отозвался Карп. Хозяйка повернулась к гостям.

— И все вы, москвичи! Деревню спалили, вот мы и вымираем! — Уткнулась в передник лицом, глуша рыдания.

Владимир и Фома угрюмо молчали.

Карп подошел к жене, с задушевностью, какой не ожидал от него Владимир, сказал:

— Не плачь, мать, слезами горю не поможешь, и москвичей клясть нечего. На то она и усобица. Наш–то князь Михайло Александрович в том, что мы ребят в могилы опрятываем, не меньше москвичей виноват.

Утром Карп вывел князя и Фому к Твери. На опушке леса Владимир соскочил с седла, подошел к мужику.

— Ну, Карп, спасибо. Сам не знаешь ты, кого из беды выручил.

Карп засмеялся, глаза у него сощурились лукаво.

— Знаю, Володимир Андреевич! Знаю, княже!

Владимир даже отшатнулся.

— Отколе тебе знать было, кто я таков?

— В злачёных доспехах простые люди не ездят. Спутник твой, не глядя на младость твою, тебя Володимиром Андреевичем зовет. Доспех на тебе иссечен, а после Ржевы молва об удали младого князя Серпуховского дошла и до наших лесов. Бишь, княже, узнать тебя хитрость не велика.

— А коли так, что же вы, мужики, не захватили меня в полон? Чаю, князь Михайло вас озолотил бы!

Карп вздохнул, переступил с ноги на ногу, стоял он в разбитых лаптях прямо в луже.

— Эх, княже, поглядел ты на наше житье, нашего хлеба поел, а так ничего и не понял. Да какой мужик по своей воле в княжецкую драку полезет? И злата князя Михайлы нам не надобно!