Горазд, махнув рукой, поскорее повернул обратно.
«Надо искать Фому».
Но не так–то легко было его отыскать в Москве. Лишь к полудню нашел Горазд дом Фомы. Взглянув с высоты седла за забор, он увидел в глубине двора мальчишку, низко кланявшегося небольшому столбику, поставленному торчком. Из–за столбика выглядывала девочка, она, стараясь говорить басом, спрашивала:
— Ой ты гой еси, удалой, добрый молодец Иванушка, ты скажи, пошто пришел ко мне в Орду? Чего тебе у нас надобно?
— Я скажу тебе, поганый царь, — отвечал нараспев мальчишка, вновь кланяясь, — а пришел я к тебе в Орду, штобы выручить красну девицу, свет Аленушку.
Девочка приподняла столбик и, стукнув им, закричала:
— Ах ты, дерзкий пес, неразумный ты! Я за то тебя пожалую, я сварю тебя живьем в котле, как великий царь Чингис супротивников своих варивал.
Мальчишка нахлобучил шапку и, подбоченясь, прошелся мимо столбика.
— Ты, поганый царь, не пужай меня, смотри, худа бы не было.
Девочка хлопнула в ладоши.
— Эй! Слуги мои верные, вы возьмите удала молодца, вы киньте его во кипящий котел!
Мальчишка одним прыжком оказался около столбика. Схватив его, он стремительно бросился в другой конец двора, к закопченной кузне. Горазд увидел: там, около кучи бурого, ржавого хлама, на небольшом костре кипел котелок. Мальчишка с маху ткнул столбиком в кипяток. Котел опрокинулся прямо в огонь, но мальчишке было уже не до костра, он кинулся на землю, вскочил и, хлопая руками по бокам, закричал:
— Садись мне на спину, Аленушка, полетим на Русь по поднебесью.
Девочка сразу сбилась с былинного лада.
— Ну, Ванька, напутал! Ты же в серого волка обернулся, как так лететь по поднебесью?
— То вчера я был серым волком, а нынче я сизый орел.
— Не полечу по поднебесью, еще свалишься оттуда.
— А волка ордынцы догонят.
— Вчера не догнали.
— А сегодня у них кони отъелись.
— А сизого орла стрелой подобьют. Нечего руками хлопать: ты серый волк!
— Нет, сизый орел!
— Нет, волк!
— Нет, орел!
— Кто там орет — волк аль орел? Вижу, вижу: то красна девица Аленушка богатырю Иванушке спуску не дает! Так его, Аленка! Худо твое дело, Ванюшка!
Фома, перегнувшись через перила крыльца, весело смеялся, глядя на ребят. Тут Горазд не вытерпел, крикнул:
— Фома!
Ребят как ветром сдунуло. А Фома с криком: — Горазд! Ты ли это, Горазд! — уже летел через двор к воротам. — Друг, вот одолжил!
— Не к тебе я приехал, Фома. Князь Михайло затеял недоброе…
Горазд вкратце рассказал обо всем. Фома поддакивал сочувственно:
— Ну само собой, в своих местах и у зайца прыть, а в чужих только волку выть. Ты, стало быть, не посмел в княжеский терем идти. А зря! Коли с делом, так Митрий Иванович и последнего холопа выслушает. Ты нагляделся на князя Михайлу, тот от княжой спеси, как клещ, раздулся, от спесии лопнет. У нас, в Москве, это понимают, у нас проще. Ты не слезай с коня, я своего оседлаю, поскачем в Кремль.
Вот и Кремль. Опять перед Гораздом сказкой, созданной плотничьим топором, встал дворец великого князя, но после слов Фомы он подъезжал к нему уже без трепета, однако на ступенях крыльца снова не по себе стало, сдернул шапку.
«У Фомы шапка тоже в кулаке, видно, не так уж просто в Москве, как хвастает Фома».
Наверху их встретил боярин. Стоял он в тени от шатровой крыши, свет падал только на узорные сапоги из желтого сафьяна. На них и глядел Горазд, не смея поднять головы.
— Куда? — сурово спросил боярин.
— К Митрию Ивановичу.
— Нельзя!
— Как нельзя, Михайло Андреевич? Я, вишь, человека веду, он изуверского плена сбежал, он гибель Торжка видел, с вестями он.
— Нельзя! Недосуг князю. — Взглянув через плечо Фомы, боярин спросил самого Горазда:
— Какие у тебя вести? Выкладывай.
Фома шепнул Горазду:
— Боярин Бренко это, ему можно сказать: он ближний человек у князя.
Горазд промолвил тревожно:
— Тверской князь в Литву ушел, набега литовского ждать надо!
— Только–то? — засмеялся Бренко. — А откуда ждать? Рубеж литовский велик.
Горазд смотрел в насмешливые глаза боярина, молчал. Бренко ответил сам.
— Из–под Любутска, с полдня хотят напасть Ольгерд с Михайлой. Думают, оттуда их не ждем, а мы ко встрече готовы.
«Готовы!»
Горазд дернул Фому за рубаху, пошел вниз. И спешить незачем было, и думать, и тревожиться:
«Готовы!»
18. КОГДА ОТЯЖЕЛЕЛ МЕЧ
Не мысли — искры сознания вспыхивали, гасли, вспыхивали вновь.
«Как Машеньку… стрелой… а литовцы, чай, уже овраг перешли… а Мелик ждет… а Фома…»
Голову не поднять с моховой кочки. «Тошно! То ли от раны, то ли багульника надышался, одурманило. Выбраться бы отсюда…»
Хватаясь за сухие колючие сучья, попытался подняться, упал…
Была глухая ночь, когда Горазд разлепил веки. Лес накрыло белесым туманом, сквозь который еле пробивался свет полной луны. Призрачными тенями в тумане изредка проносились совы, и такой же туманной тенью выдвинулся из–за ближних елей, тихо, крадучись проехал мимо всадник. Горазд затаился в зарослях багульника, боялся дохнуть. Вот и багульник сослужил службу. Всадник проехал, не заметил. Когда его тень растаяла в тумане, Горазд шевельнулся, но слабость по–прежнему тянула к земле, зато в голове было яснее, но разве от того легче? Тяжелее! В мозгу одна мысль: «Не доскакал, не упредил. Што теперь будет?..»
Как–то странно до мелочей вспомнил все. Вспомнил, как в густом кустарнике на краю глубокого оврага лежали они с Фомой в дозоре, как сквозь резные листья папоротника увидели поднимавшихся из темной глубины оврага литовцев. Враги озирались, вглядывались. Сердце зашлось, трепыхаясь тревожно. Увидят! Схватят! Нет, миновали. Фома зашептал:
— Скачи! Предупреди Семена.
Вспомнилось даже, как задиралась рубаха, когда пятился, отползая на брюхе в чащу орешника, где были спрятаны кони. И вот не доскакал, напоролся на литовцев. Подбили стрелой. Пока стрела в боку, легче не станет, вытащить надо стрелу.
Горазд с трудом дотянулся до обломка стрелы, тронул. От боли захватило дыхание, помутилось в голове. И то хоть ладно, что быстро в себя пришел. Быстро? А где же туман, совы? Почему светло? Неужто день наступил? Как болит голова. Багульника надышался. В ушах звон. Где–то тут, в лесу, близко, лязг, звон, крики. Бьются? Нет, мерещится, в ушах звенит. А может, вправду бьются? Не сообразишь: голова болит.
Ослабевшими пальцами Горазд сжал виски.
«Все это дурман багульника, но почему пальцы стали липкими? Кровь? Новоторжская, еще не зажившая как следует рана открылась. И Фома и Мелик отговаривали: не ходи в поход. Не по силам тебе. Сам знал, что не по силам».
Не то улыбка, не то гримаса боли на губах у Горазда. Нет, своим мыслям улыбается он.
Пусть худым кончилось, а в поход он все же пошел. Так и надо было! Не нужен оказался князю с вестью своей, с тревогой за Москву — пусть, князя он не винит. Князь о нем ничего и не знает, просто слишком высоки лестницы княжого терема, не дойти по ним Паучихиному рабу до князя. Ну и ладно! Сам он своей судьбой распорядился, сам в поход пошел. От пожара Торжка занялось сердце, стало углем пылающим, и князя Михайлу бить шел он своей волей, а вот сцепиться с тверичами в смертной схватке не пришлось — это горько. Ну да беда не велика. Вот и Машенька тож говорит. Склонилась, вкладывает в руку меч, шепчет: «Пронзи дракона!»
Вон он хищным извивом согнул серебристое чешуйчатое тело. «Только дракон ли это? Почему у него глаза, как у князя Михайлы?» А голос Машенькин шепчет с настойчивой укоризной:
«Ну подними же меч! Пронзи, пронзи дракона!»
Но нет сил. Тяжек меч. А когти дракона вцепились в голову, в бок. Конец!..
Нет! Дракон исчез. Перед глазами кривой сучок, обросший серым лишайником. И Машеньки нет. А голова! Как болит голова! Это все багульник проклятый! Одурманивает, а из дурмана снова ползет дракон, снова вонзает когти. Темно в глазах, чуть слышен шепот:
