— Есть тут кто? Откликнись! Никак кузню вижу?

— Кузню, — отозвался человек, стоявший у ворот.

— Господи, слава те! Удача нам. Охромел коняга у нас. Подкуешь, мил человек?

— Какая ковка на ночь глядя.

— Да ты хошь погляди коня–то, а подкуешь утречком. Мы бы и в посад не поехали, у тебя заночевали.

— А кто вы такие будете?

— Мы–то? Мы, милай, торговые гости. Ты не сумлевайся, мы и за ковку, и за постой заплатим. Сворачивать, што ли?

— Ладно! Так и быть.

— Как тебя, друже, звать–величать?

После короткого молчания кузнец откликнулся:

— Никишкой.

— Вот и ладно, дорогой, вот и ладно. Ты, видать, здесь недавно? Я этот подъем к Серпухову знавал, а кузни твоей не припомню.

— Недавно.

— Отколь сам–то?

— Здешний. — Никишка отвечал с явной неохотой, но купец пристал.

— Молодой. У кого ремеслу кузнечному учился?

«Вот привязался, исподнее выворачивает, — думал Никишка. — Так я тебе и скажу, как с Фомой работал, как на Паучиху спину гнул. Хоть и дома, а помолчать лучше, как–никак, кузня стоит не за серпуховскими стенами, а на краю посада. Не ровен час, узнает Паучиха. Старуха, чтоб беглого вернуть, на любой разбой пойдет».

Видно, старик почуял тревогу Никишки и, боясь хозяина рассердить, расспросы бросил, заговорил о другом.

— Ты, Иване, покажи кузнецу Пегашкино копыто.

Пока спутник старого купца распрягал коня, Никишка проводил старика в избу, вернувшись с фонарем, кратко приказал:

— Свети. — Осматривая копыто, Никишка только головой качал: — Подкова потеряна, копыто разбито. Издалече едете?

— Из Орды, — ответил Иван, поднимая фонарь с земли. Взглянув в это мгновение на него, Никишка чуть–чуть не ляпнул:

«Ишь ты каков! Уродятся же такие — из рыжих рыжие!» — Вовремя одумался, пробормотал, косясь на красные вихры:

— Пойдем в избу.

— Я тут под возом заночую. Старик не велит добро без присмотра оставлять.

— Он тебе отец или дед?

— Нет, просто знакомец. Я у него в товарищах.

Войдя в избу, Никишка поправил лучину в светце, она вспыхнула ярче. «И этот рыжий! Такой же!» — Никишка удивленно уставился на старика.

— Ну как Пегашка?

— Повременить ковать придется.

— Что делать, что делать! Не прогонишь — поживем у тебя. Коня тоже пожалеть надобно, ибо сказано: «Блажен иже и скоты милует». А коню досталось: от Литвы до Серпухова путь немалый, ох немалый. — Разматывая онучу, старик журчал и журчал ласковой скороговоркой и вдруг спросил:

— А что, князь Владимир Андреевич ныне в Серпухове?

Никишка и сам не знал, почему вопрос старика заставил его насторожиться.

— В Серпухове, — неохотно ответил он и полез на полати. Старик потушил лучину, поворочался на лавке, затих, а Никишка долго не мог заснуть.

На следующее утро спозаранку пошел в Серпухов на княжой двор. Правду говорят: «С кем поведешься, от того и наберешься». Перенял Никишка Фомкину повадку, поругался на княжом дворе. Еще бы, вздумали спрашивать, почто он к князю просится.

Владимир Андреевич сидел наверху, в горнице. Перед ним лежал Еллинский летописец, [288]но князь не читал. Навел на него раздумье Иосиф Флавий своим «Сказанием о трех пленениях Ерусалима». [289]

«Были мужи разумные и битвы творили с великой мудростью. А я… — Владимир Андреевич вздохнул. — Как дойдет дело до сечи, у меня ни мудрости, ни расчета, знай рублюсь…» — Услышав скрип двери, князь поднял голову от книги. Лысиной вперед, согнувшись под низкой притолокой, вошел дворецкий.

— Княже, к тебе кузнец Никишка просится, какое дело у него, не сказывает, знай себе орет, стервец.

— Пусть войдет. — Князь закрыл летопись.

Войдя, Никишка бухнул сразу:

— Вчерась ночью, княже, приехали ко мне в кузню лихие люди.

Принялся рассказывать о своих сомнениях. Владимир слушал, слушал и захохотал.

— Полно, Никишка! Один сказал — из Орды едем, другой — из Литвы, что из того? Купец не соврать не может. Обо мне расспрашивали, говоришь. Тоже дело купецкое. Князю можно продать такой товар, какой другим не по карману. Померещились тебе, кузнец, лихие люди.

Но Никишка стоял на своем:

— Пошли, Владимир Андреевич, воинов. Надобно гостей моих пощупать.

— Да зачем?

— Рыжие они! Оба рыжие!

— Ты, Никишка, никак сдурел?

Но парень упрямо тряс головой, твердил:

— Старик древний, ему давно пора седым быть, а он из красна рыж. Неспроста это.

— Ну вот что, — Владимир Андреевич говорил уже без смеха, — иди, Никишка, домой, гляди за гостями в оба. Коли что новое заметишь, приди ко мне, а рыжих хватать, это что ж будет. На себя посмотри, ты и сам рыжеватый.

Никишка насупился, небрежно поклонясь, вышел. Владимир Андреевич только было снова хотел приняться за Иосифа Флавия, как ему на плечо прыгнула ручная белка.

— А, Васька, ты чего делаешь, рыжий разбойник?

Васька залез в карман, знал, что там для него орехи припасены. Оттуда послышалось хрупанье.

— Ишь ты, в кармане — как дома. Орехи грызет.

Васька выпрыгнул. В зубах орех. Владимир только свистнул ему вслед, когда он стрелой взлетел по резному столбику под потолок горницы.

— Берегись, Васька, — смеялся Владимир Андреевич, — попадешься Никишке на глаза, возьмет под стражу: ты тоже рыжий.

Опять вошел дворецкий:

— Володимир Андреевич, там купец пришел, бочонок вина принес, вино сурожское. Может, отведаешь? Да ты, княже, не гневись…

— Как не гневиться! Ты, видно, сам к бочонку приложился, вот спьяна ко мне и лезешь. Доброе вино — бери, худое — купца в шею.

— Я, княже, порядок знаю, да, вишь, пристал купец. Говорит: «Пусть сам князь вина отведает, а понравится — целую бочку доставлю».

— Вот прихоть! Да что за купец такой?

— Кто его знает. Приезжий. Рыжий…

Владимир Андреевич насторожился.

— Пусть купец войдет.

Не будь разговора с Никишкой, Владимиру Андреевичу и в голову не пришло бы вглядываться в лицо купца, а сейчас глядел, зорко глядел.

— Князь Володимир Андреевич, здрав будь! — приветствовал купец князя, отвешивая неторопливо, истово глубокий поклон.

Князь ответил не сразу и говорил медленно, с остановкой.

— И ты будь здрав… Иван… Васильевич.

Купец вздрогнул, рукой прикрыл грудь, начал пятиться к двери.

— Стой! — железной хваткой Владимир схватил его за руки. — Стой, боярин Вельяминов!

Купец бессильно уронил голову. Запустив всю пятерню в рыжие волосы, князь рванул голову Ивана кверху, яростным взглядом заглянул ему в лицо.

— Выкрасился! Почто?

Иван молчал. Зацепив пальцем ворот его рубахи, Владимир Андреевич рванул, в стороны брызнули пуговицы.

— Так я и знал, что на груди у тебя сокровище. Рукой ты его прикрыл, себя выдал.

Сорвал кожаный мешочек, висевший на шнуре, раскрыл его.

— Коренья? Что за коренья? Что за зелье такое?

Иван молчал.

— Пытки отведать хочешь?

Иван молчал.

— Поберегись, боярин Вельяминов!

— Поздно мне беречься, — Иван, свирепо ощерясь, захрипел: — Не боюсь твоей пытки, а сказать скажу: все равно попался. Отраву вез я на Русь. Тебя, князь, отравить, и братца твоего Дмитрия, чтоб ему и на том и на этом свете… и Боброка, и дядюшку Тимофея, чтоб ему окольничество поперек глотки костью встало, а при удаче и Мишку Бренка, и Свибла, и Федьку Кошку попотчевать велено.

— Кто велел?

Не ждал Вельяминов спокойного вопроса, спокойного голоса от Владимира Андреевича, обмякнул, ответил тихо:

— Мамай велел.

— В бочонке отрава?

— Отрава.

— Значит, хотел наверняка бить, хотел, чтоб я сей час твоего сурожского винца испил?

— Хотел.

— А знаешь, почему ты во всем признаешься? След заметаешь! От товарища отводишь. Кто у тебя в товарищах?

— Никого нет! Никого!

— Сразу и голос другой стал, а то шепчет, аки помирает. Ты в Серпухове где на постой встал? На горе у кузнеца Никишки? Так?