— Скачи-ка, Андрей, к Меншикову в Горек. Постарайся пронюхать, для какой такой нужды я ему занадобился.

— А что передать-то я ему должен?

— Передай ему, что-де гетман Мазепа в седло сесть не может, сильно болен, что-де в Борзне его уже соборовать готовятся.

— А ну как не поверит?

— Поверит. Они мне всегда верили. И в этот раз поверит. Нам недельку-другую выиграть надо, а там… Скачи, Андрей. Да поспрошай все же, зачем он звал-то меня.

Александр Данилович, выслушав Войнаровского, спросил:

— Неужто никаких надежд на выздоровление?

— Никаких, ваша светлость. К соборованию готовят гетмана.

— Ай, как не ко времени захворал наш верный друг! Что же делать? Что же делать? — Меншиков на мгновение задумался. — Ты вот что, братец, ступай отдыхай, а заутре поедешь со мной в Борзну. Хочу сам попрощаться с гетманом, а может, удастся и ободрить чем.

Войнаровского отвели в одну из хат. Он об одном попросил: чтоб позволили ему коня тут же привязать. Принесли горшок каши, но не лезла она в горло ему. Даже Мазепа не мог предвидеть столь неожиданного поворота, что светлейший князь надумает явиться к одру умирающего друга.

«И зачем он придумал с этим соборованием? — думал Войнаровский. — Что теперь делать? Как отговорить светлейшего от поездки?»

А меж тем Меншиков велел своему адъютанту Жукову брать перо, бумагу и писать царю о болезни и возможной смерти гетмана.

Жуков писал под диктовку: «…и сия об нем ведомость зело меня огорчила, во-первых, видеть его не довелось, а другое, что такого доброго человека теряем. Молю Бога, чтоб облегчил его от болезни. Заутре сам поскачу в Борзну, а оттуда уведомлю тебя, государь, о состоянии друга нашего».

Окончив письмо и запечатав, светлейший вызвал нарочного, подал ему пакет:

— Немедля скачи в Погребки и вручи государю. Да дождись, что ответит. Ступай.

Меншиков вскоре лег спать и уснул сразу, так уж приучил себя с младости (день для раздумий, ночь для сна), но и встал чуть свет, как приучен был Петром. Велел звать племянника гетманского и выезжать чтоб немедля. Денщик, посланный за Войнаровским, воротился ни с чем.

— Нет его, ваша светлость.

— Как «нет»? Куда ж он делся?

— Хозяин хаты сказал, поднялся-де ночью и уехал.

— Что за чертовщина! Я ж ему сказал, что вместе выедем.

А Войнаровский меж тем гнал коня во весь опор, спешил предупредить своего дядю об опасности.

Мазепа, не подозревавший еще ни о чем, утром собрал своих сообщников, сказал им, как и что, и задал один вопрос:

— Так шлем королю грамоту нашу о покорстве и верности украинского народа?

— Как же не послать, — отвечал за всех полковник Герцык. — Давно пора. Он уже под Новгород-Северский подступил. Кабы не опоздать.

— Бери, Орлик, перо, пиши до короля.

Мазепа дождался, когда Орлик умакнет перо в чернила и поднесет его к чистому листу бумаги, и, оправив длинные свои вислые усы, начал:

— «Ваше королевское величество, мы, представители угнетенного царем украинского народа, притекаем к стопам вашим, мудрости вашей…»

Дальше «мудрости» гетман не успел сказать, в горницу влетел Войнаровский:

— Иван Степанович, беда! Сюда Меншиков скачет.

— Матери его черт! — вскричал, побледнев, Мазепа. — Шо ему треба?

— Он желает с вами проститься.

— Со мной? — вытаращил глаза гетман.

— С вами. Вы же сами велели сказать, что помираете.

— Ах, шоб ему!.. — взглянул Мазепа на сообщников. — Треба тикать, господа полковники. Велите скоренько седлать коней.

Не прошло и получаса, как гетман уже мчался во главе своих преданных полковников в Батурин — главное свое укрепление, где было собрано вдоволь провианту, пушек и пороха. В Борзне Мазепа оставил своего человека Грица, наказав ему строго:

— Буде явится Меншиков и как куда отъедет, сей же час скачи до Батурина ко мне с ведомостью.

Светлейший князь явился в Борзну к обеду в сопровождении длинного эскорта из адъютантов, денщиков, охраны. Въехал на широкое гетманское подворье, подивился тишине и безлюдью, подумал: «Неужто отпевают беднягу? Видать, оттого и Войнаровский в ночь ускакал, дабы захватить живым его».

Прошел по пустым чистым горницам, никак не думая, что прислуга прячется от него.

— Эгей, есть кто живой?

Никто не отозвался на призыв светлейшего, а того более, притихло в доме.

«Отпевают, — подумал Меншиков с горечью. — Опоздал. Надо было в ночь выехать».

И отправился с гетманского подворья к собору пешком. Там служба шла, обедню служили. Увидев в притворе явление знатного господина, священник кивнул служке: встреть. Тот неслышной тенью возник перед светлейшим.

— Прошу пана до переду.

— Где гетман?

— Гетман со старшиной чуть свет в Батурин поскакал.

— В Батурин? — удивился светлейший. — Поскакал?! Но он же болен.

— Здоров пан гетман. Слава Богу, здоров.

Меншиков вышел из собора, быстро спустился с крыльца, махнул рукой, чтоб подавали его коляску. Прыгнул в нее, скомандовал:

— В Батурин, да чтоб скоро.

И запылила коляска светлейшего по Батуринскому шляху ^{211} . Он еще не понимал, как мог так скоро «умирающий добрый человек» сесть в седло и ускакать в Батурин, но чувствовал, что за всем этим кроется что-то неладное, какая-то хитрость старого гетмана. Какая?

У Мазепы, как у зайца линялого, нюх на погоню. Не дождался и Грица своего, понял, что Меншиков и часу не задержится в Борзне, найдется подлый человек, скажет, куда гетман уехал, и обязательно светлейший поскачет по следу.

Призвал гетман батуринского коменданта полковника Чечела к себе.

— Явится Меншиков, обо мне спросит, скажи, мол, полки поднимать поехал, а куда — не ведаю, мол. А как только съедет, запирай ворота, заряжай пушки и жди. Мы с королем придем. Ежели москали раньше пожалуют, не впускай. Слышь, Чечел? Встречай картечью.

— Не впущу, Иван Степанович. Будь спокоен.

— И еще, отправь верного человека к полковнику Бурляю в Белую Церковь. Пусть выводит сердюков сюда навстречу королю.

— Надо запорожцев подымать, Иван Степанович.

— Знаю. Пошлю в Сечь Герцыка, он с кошевым Костей Гордиенко в друзьях. Сговорятся.

— Може, на ночь глядя не поедешь, Иван Степанович? Оставайся.

— Нет, нет. В Короле заночую.

У Мазепы при одной мысли о встрече со светлейшим сердце в пятки уходит. А чего бы проще: Меншиков, в сущности, один, с охраной лишь. Кинуть бы клич казакам: бей москалей, хватай их, вяжи.

Но гетману такая простая мысль и в голову нейдет, боится светлейшего, словно заяц орла. Бежать, бежать, бежать!

Приехав назавтра в Короп и вновь не застав неуловимого Мазепу, светлейший наконец понял, что гетман изменил.

Ему еще никто не сказал об этом, но, сопоставив события последних дней — его отговорки от похода, поведение Войнаровского и эту двухдневную скачку, Александр Данилович убедился: измена.

— Жуков! Скоро за перо и бумагу.

«Мин херц, зело не хотелось огорчать тебя, но гетман передался королю шведскому. Отбываю к кавалерии своей и жду твоего скорого указу. Александр Меншиков».

Нет, Мазепа не случайно именно в Батурин и Короп заезжал, не только для наставления Чечела и для ночлега, но главное, для скорого сбора казаков. Не мог же он явиться к королю с кучкой преданных ему старшин. Надо же какое-никакое войско с собой привести.

Ударили сполох на колокольне — сбор казакам. Казаку собраться — коня взнуздать. Съехались на площадь, объявили всем: в поход идем. Куда — не сказали. Но казаки меж собой говорят: к Шереметеву на подмогу, сам гетман поведет.

Поскакали скорей-скорей за гетманом. Спешит он, коня поторапливает, знать, казачья помощь где-то край нужна.

Подскакали к Десне. Вперед — на ту сторону. Казакам и коням их переправа — дело привычное, хотя вода холодная уже. После переправы велено всем съезжаться вкруг холма невысокого. На холме гетман со старшиной. Будет речь говорить казакам.