– Не имеет значения, – сказал он. – Книга скоро будет готова. Бывает, надо записать сразу, а то идея уходит. – Он сделал жест дрожащей натруженной рукой. На подушечке указательного пальца, столь усердно сжимавшего карандаш, появилось вздутие – то ли мозоль, то ли волдырь. У него есть капсулы, они уймут боль, но и спутают мысли.

– А хорошо получится? – мягко спросила она. – Действительно хорошо? Ты ведь пишешь не только для меня?

– О нет, – ответил он, и ему вдруг захотелось добавить: Никогда, Энни, я не писал для тебя, равно как и для всех женщин, которые подписываются «Ваша самая большая поклонница». Как только ты приступаешь к книге, все остальные оказываются на другом конце галактики. Никогда я не писал для своих жен, для матери, для отца. Знаешь, почему авторы пишут, что посвящают книги своим близким? Потому что в конце концов масштабы собственного эгоизма начинают их пугать.

Однако было бы неразумно говорить Энни подобные вещи.

Он писал, пока небо на востоке не стало светлеть, потом скользнул под одеяло и проспал четыре часа. Ему снились путаные, неприятные сны. В одном из них отец Энни поднимался по длинной лестнице. У него в руках была корзина, вроде бы полная газетных вырезок. Пол хотел окликнуть его, предупредить, но, открыв рот, не мог произнести ничего существенного, только начинал какое-то повествование, каждый раз новое, но начиналось все с одних и тех же слов: «Однажды, примерно неделю спустя…» А потом появилась Энни Уилкс. Она, вопя, бежала по коридору, торопясь столкнуть отца туда, где тот найдет свою смерть… и ее крики превращались в зловещий монотонный гул, тело под юбкой и шерстяным свитером стягивалось, видоизменялось, так как Энни превращалась в пчелу.

На следующий день представители власти не появлялись, зато прибыли неофициальные посетители. Праздношатающиеся подростки. Битком набитая машина. Когда они вырулили (задним ходом) на подъездную дорожку, Энни выбежала из дома и закричала, чтобы они убирались из ее владений, пока она не пристрелила их за то, что все они – грязные подлюги.

– Вали отсюда, Дракон в юбке! – крикнул кто-то из них.

– Где ты его зарыла? – закричал другой, а машина в тот момент двинулась вперед, прочь от дома.

Третий швырнул пивную бутылку. Когда машина отъезжала, Пол заметил на ее заднем бампере наклейку: МЫ ЗА ГОЛУБЫХ ДЬЯВОЛОВ САЙДВИНДЕРА.

Через час он увидел, как Энни крадучись пробирается мимо его окна к сараю, натягивая рабочие перчатки. Какое-то время спустя она прошла обратно, волоча за собой цепь, в которую были теперь вплетены куски колючей проволоки. Когда эта мрачная цепочка перегородила подъездную дорогу, Энни достала из нагрудного кармана несколько лоскутов красной материи и для наглядности привязала их к звеньям цепи.

Когда она наконец вошла в комнату Пола, то сказала:

– Полицию это не остановит, зато остальные щенки не сунутся.

– Правильно.

– Твоя рука… болит.

– Да.

– Не хочу быть гребаной занудой, Пол, но…

– Завтра, – сказал он.

– Завтра? Правда? – Ее лицо немедленно просветлело.

– Думаю, да. Наверное, часов в шесть.

– Пол, это же изумительно! Я могу сейчас почитать или?..

– Лучше тебе подождать.

– Тогда я подожду. – В ее глазах опять появилось нежное, тающее выражение, которое Пол теперь ненавидел больше всего. – Я люблю тебя, Пол. Ты это знаешь.

– Да, – сказал он. – Я знаю. – И он опять склонился над тетрадью.

В тот вечер она принесла ему кефлекс (боль в мочеиспускательном канале оставляла Пола, но слишком медленно) и ведерко со льдом. Рядом с его креслом она положила аккуратно сложенное полотенце и вышла, не произнеся ни слова.

Пол отложил карандаш – пальцы правой руки ему удалось разогнуть только при помощи пальцев левой – и опустил опухшую руку в ведерко со льдом. Он держал там руку до тех пор, пока она почти совершенно не онемела. Когда он вытащил ее, опухоль чуть-чуть спала. Он обернул руку полотенцем и откинулся на спинку кресла, всматриваясь в темноту. В руке чувствовалось покалывание. Он отложил полотенце, несколько раз сжал руку в кулак (сначала он морщился от боли, но потом пальцы стали сгибаться свободнее) и снова принялся писать.

На рассвете он медленно подкатился к кровати, забрался под одеяло и тут же заснул. Ему снилось, что он заблудился во время снежной бури, только засыпал его не снег; мир был полон летящих по воздуху во всех направлениях бумажных листов, покрытых машинописными строчками, где не было букв «н», «т» и «е», и он понимал, что, если будет жить, когда закончится буран, ему придется собственноручно вставить все эти буквы в слова, которые едва читаются на листах.

Проснулся он около одиннадцати, и Энни, едва заслышав, что он ворочается в кровати, вошла к нему со стаканом апельсинового сока, капсулами новрила и миской горячего куриного бульона:

– Пол, у нас сегодня торжественный день, правда?

– Да.

Он попытался взять ложку правой рукой и не смог. Кисть покраснела и распухла. Он попробовал сжать ее в кулак и почувствовал, что в пальцы будто вставлены металлические стержни. В последние дни, подумалось ему, он как будто только и делал, что раздавал автографы, и очередь за ними не убывала.

– Ох, бедная твоя ручка! – воскликнула Энни. – Я принесу тебе еще капсулу! Сейчас иду!

– Нет. Мне нужна ясная голова для последнего рывка.

– Ты же не можешь писать такой рукой!

– Не могу, – согласился Пол. – Рука болит безумно. Я собираюсь закончить так же, как и начал, – на «Ройале». Остается напечатать восемь – десять страниц. Надеюсь, я справлюсь со всеми этими «н», «т», «е».

– Я должна была приобрести для тебя другую машинку, – сказала Энни. Она выглядела в самом деле виноватой; у нее в глазах стояли слезы. Пол подумал, что редкие моменты, подобные этому, наиболее отвратительны, потому что в такие моменты он видел женщину, какой она могла бы стать, если бы получила правильное воспитание или железы ее вырабатывали бы не такие ядовитые вещества. Или то и другое вместе. – Я вела себя как дура. Мне тяжело в этом признаться, но это так. Это произошло потому, что я не хотела признать, что эта проклятая Дартмонгер подсунула мне негодную вещь. Прости меня, Пол. Бедная твоя ручка.

Она взяла его руку и поцеловала ее – осторожно, как Ниоба[43] умирающего сына.

– Все в порядке. Мы справимся. Мы с Дакки Дэддлсом. Я ненавижу его, но у меня такое чувство, что он тоже ненавидит меня, так что мы квиты.

– О ком ты говоришь?

– О машинке. Я дал ей прозвище в честь персонажа мультфильма.

– О-о… – Она погасла. Выключилась. Он терпеливо дожидался ее возвращения, не спеша хлебая куриный бульон. Ложку он неуклюже сжимал между указательным и средним пальцами левой руки.

Наконец она вернулась и взглянула на него, улыбаясь, словно только что проснулась и увидела, что утро на дворе замечательное.

– Доел суп? Кажется, у меня есть для тебя кое-что особенное!

– Посмотри, Энни, какой я Послушный Парень! – без тени улыбки сказал он.

– Ты самый лучший Послушный Парень в мире, Пол, и ты заслужил целый ряд золотых звезд! Впрочем… погоди. Посмотрим, как тебе это понравится.

Она вышла; Пол посмотрел на календарь, затем на Триумфальную арку. Потом на потолок, на три сплетенные в пьяном танце буквы «В». И наконец взглянул на пишущую машинку и толстую неаккуратную стопку исписанных листов. Прощайте, подумал он, и тут же Энни вошла в комнату с другим подносом.

На нем было четыре блюда: ломтики лимона на одном, тертое вареное яйцо на втором, жареный хлеб на третьем. На четвертом, самом большом блюде лежала

(дрожала)

красная икра.

– Не знаю, – смущенно заговорила она, – нравится тебе это или нет. Не знаю даже, нравится ли это мне. Я никогда этого не пробовала.