Сериалы. Да. Повторяется прошлое. Только в последние несколько месяцев она получает новую серию каждый день, ей не приходится ждать субботы, и Пол, который балует ее сериалами, – уже не старший брат, а комнатный писатель.

Сеансы работы за машинкой делались дольше и дольше по мере того, как отступала боль и возвращалась выносливость… и все-таки он был не в состоянии работать с достаточной скоростью, чтобы удовлетворять ее потребности.

Оба они еще живы благодаря надо, ибо, если бы не оно, Энни давно бы уже убила и его, и себя, но именно надо послужило причиной утраты большого пальца левой руки. Кошмар, но в нем есть и забавная сторона. Смотри на это с иронией, Пол, – полезно для здоровья.

И подумай о том, что все могло бы обернуться намного хуже.

Например, она могла отрезать ему пенис.

– А эта штука у меня только одна, – сказал он и дико расхохотался, а проклятый «Ройал» ухмылялся ему в ответ щербатым ртом. Пол хохотал, пока у него не разболелись культя и живот. Хохотал, пока не разболелся мозг. В какой-то момент его смех перешел в отдельные сухие всхлипы, отозвавшиеся болью в обрубке большого пальца, и только тогда ему удалось остановиться. Он отстраненно спросил себя, далеко ли ему еще до настоящего безумия.

Вероятно, это не имеет значения, был ответ.

Однажды, незадолго до второй ампутации – возможно, меньше чем за неделю, – Энни вошла в его комнату с двумя огромными блюдами ванильного мороженого, банкой шоколадного сиропа «Херши», жестяным баллоном сливок и еще одной банкой, в которой, как заспиртованные органы, плавали кроваво-красные вишни мараскино.

– Я подумала, хорошо бы нам с тобой поесть мороженого с фруктами, – сказала она подозрительно веселым голосом. Полу не понравился ни ее тон, ни легкое беспокойство в глазах. Я непослушная девочка, говорил этот взгляд. Этот взгляд заставил его подобраться, насторожиться. Он легко мог представить себе, что с таким вот выражением в глазах она вытаскивала на лестницу тюк белья или дохлого кота.

– О, спасибо, Энни, – проговорил он, глядя, как она поливает мороженое сиропом и покрывает сверху сугробами взбитых сливок из баллона. Эти операции она проделала твердой, уверенной рукой опытного кондитера.

– Не благодари меня. Ты это заслужил. Ты так усердно работаешь.

Она подала ему тарелку с мороженым. Сладость показалась ему приторной после третьей ложки, но он продолжал есть. Так безопаснее. Одно из ключевых правил выживания здесь, на западном склоне Скалистых гор, гласит: Энни кормит – не отказывайся. Некоторое время они ели молча, потом Энни отложила ложку, стерла тыльной стороной ладони с подбородка тающее мороженое пополам с шоколадным сиропом и вежливо сказала:

– Расскажи мне остальное.

Пол также отложил ложку.

– Прошу прощения?

– Расскажи мне до конца. Я не могу ждать. Просто не могу.

Разве он не знал, что это должно произойти? Знал. Если бы кто-нибудь привез Энни последние двадцать серий «Человека-Ракеты», стала бы она смотреть по серии в неделю или даже по одной в день?

Он посмотрел на уменьшившуюся вполовину гору на ее тарелке; одна вишня почти погребена под взбитыми сливками, другая плавает в шоколадном сиропе. Ему вспомнилась гостиная, разбросанные повсюду тарелки со сладкими объедками.

Нет. Энни не из тех, кто умеет ждать. Энни посмотрела бы за ночь все двадцать серий, даже если бы у нее слипались глаза и раскалывалась голова.

Потому что Энни любит сладкое.

– Я не могу, – сказал он.

Ее лицо немедленно потемнело, но не мелькнула ли на нем тень облегчения?

– Как? Почему?

Потому что завтра утром ты перестанешь меня уважать, хотел ответить он и подавил порыв. Подавил с трудом.

– Потому что я скверный рассказчик, – сказал он.

Она проглотила остаток мороженого в пять приемов; если бы Пол поедал мороженое с такой скоростью, его горло покрылось бы ледяной коркой изнутри. Потом она отодвинула тарелку и сердито посмотрела на него – словно он был не великим Полом Шелдоном, а негодяем, осмелившимся критиковать великого Пола Шелдона.

– Если ты такой скверный рассказчик, почему же ты пишешь бестселлеры, почему миллионам людей нравятся твои книги?

– Я не сказал, что я скверный писатель. Если честно, я полагаю, что пишу хорошо. А что касается устных рассказов, я – пас.

– Выдумываешь какие-то гребаные отговорки.

Ее лицо темнело. Руки, лежащие на грубой ткани юбки, сжались в кулаки. В комнату ворвался ураган «Энни». Вернулось все, что он приносит с собой. Вот только кое-что как будто изменилось, не правда ли? Пол все так же боялся ее, и тем не менее ее власть над ним ослабла. Его жизнь уже не была так важна для него, даже несмотря на чувство надо. Он боялся лишь боли, которую она может ему причинить.

– Это не отговорка, – возразил он. – Энни, писать и рассказывать – разные вещи, все равно что яблоки и апельсины. Те, кто умеет рассказывать, обычно не умеют писать. Если ты веришь, что люди, умеющие писать книги, хорошо говорят, значит, ты никогда не видела по телевизору, как заикается и мямлит писатель.

– Пусть так, но я не хочу ждать, – обиженно произнесла она. – Я сделала для тебя вкусный торт-мороженое, и ты мог бы по крайней мере рассказать мне кое-что. Ладно, не обязательно весь роман, но… Барон убил Колторпа? – Ее глаза сверкнули. – Я очень хочу знать хотя бы это. И если убил, что он сделал с его телом? Разрезал на куски и сложил в тот чемодан, который его жена все время держит при себе? Лично я думаю так.

Пол покачал головой – не в знак того, что Энни ошибается, но в знак того, что не скажет.

Ее лицо потемнело еще сильнее. Тем не менее голос оставался спокойным:

– Ты очень сердишь меня, Пол. Ты знаешь об этом?

– Конечно, знаю. Но я ничего не могу поделать.

– Я могу заставить тебя. Могу заставить тебя рассказать.

Но выглядела она огорошенной, словно понимала, что не может. Она могла бы заставить его что-то сказать, но не сможет заставить его рассказывать.

– Энни, помнишь, ты говорила мне, как ребенок сердится на маму, когда она запрещает ему играть с жидкостью для чистки раковины? Он кричит: «Мама, ты плохая!» Разве ты ведешь себя не так же? Ты говоришь: «Пол, ты плохой».

– Если ты и дальше будешь выводить меня из себя, я ни за что не отвечаю, – сказала она, и тем не менее Пол почувствовал, что кризис миновал; Энни до странности щепетильна в вопросах хорошего поведения.

– Наверное, мне придется испытать на себе последствия, – ответил он, – потому что сейчас я играю роль той матери. Я говорю «нет» не потому, что я плохой, я не говорю «нет» тебе назло; я говорю тебе «нет», потому что по-настоящему хочу, чтобы книга тебе понравилась… Если сейчас я исполню твою просьбу, книга перестанет тебе нравиться, она будет не нужна тебе. – И что тогда будет со мной? – подумал он, но не сказал вслух.

– Скажи мне хотя бы одно: этот ниггер Езекия правда знает, где отец Мизери? Скажи хоть это!

– Тебе нужен роман или заполненная анкета?

– Не смей насмехаться надо мной!

– Тогда нечего притворяться, будто ты не понимаешь, о чем я говорю! – прикрикнул на нее Пол. С удивлением и недоумением она отодвинулась от него. Черная туча ушла с ее лица, и на нем осталось только детское выражение «я была непослушной». – Ты хочешь зарезать золотого гуся! Вот чего ты добиваешься! Помнишь, в сказке хозяин его зарезал, и у него остался мертвый гусь и бесполезная куча внутренностей!

– Хорошо, – сказала она. – Хорошо, Пол. Ты будешь доедать мороженое?

– Я больше не могу есть, – признался он.

– Вижу. Я тебя расстроила. Извини меня. Наверное, ты прав. Я не должна была просить.

Она совершенно успокоилась. Пол опасался вероятной вспышки гнева или очередного приступа депрессии, но ничего подобного не случилось. Они всего-навсего вернулись к заведенному распорядку жизни: Пол писал, Энни читала написанное за день, и между их стычкой и ампутацией большого пальца прошло достаточно времени, так что Пол не видел связи между этими двумя событиями. Не видел до сегодняшнего дня.