– Энни, убей меня, если ты за этим пришла, только, ради Бога, сделай это быстро. Не надо больше рубить меня на куски.

Пол был сам удивлен тем, что сумел это сказать, и даже с определенной гордостью в голосе.

– Пол, я не собираюсь тебя убивать. – Она помолчала. – Я не убью тебя, если мне хоть немного повезет. Мне следовало бы тебя убить, я это понимаю, но ведь я же сумасшедшая, верно? А сумасшедшие часто поступают наперекор собственным интересам.

Она зашла за его спину и выкатила кресло из комнаты в коридор. Он слышал, как сумка шлепает ее по боку. Ему пришло в голову, что прежде он ни разу не видел ее с такой сумкой. Когда она отправлялась в город в платье, то брала с собой вместительную хозяйственную сумку, из тех, с какими старые девы ходят на благотворительные базары, если же она надевала брюки, то по-мужски клала бумажник в карман.

Золотой солнечный свет заливал кухню. Тени от ножек стола ложились на линолеум, напоминая о решетке на окне тюремной камеры. Если верить кухонным часам, было около четверти седьмого; похоже, часы показывали правильное время, хотя у Пола не было никаких оснований полагать, что Энни обращается с часами на кухне не так небрежно, как с настенным календарем (на календаре в его комнате по-прежнему оставался май). Из-за окна доносился стрекот цикад. Пол подумал: Впервые я слышал этот звук в детстве. Я был маленьким, совершенно здоровым мальчиком. И чуть не заплакал при этой мысли.

Она протолкнула его кресло в буфетную. Дверь, ведущая в подвал, была открыта, и солнечный свет плясал на ступеньках лестницы и лежал мертвым пятном на полу буфетной. Здесь все еще чувствовался запах влаги после грозы, пронесшейся на исходе зимы.

Там, внизу, пауки, подумал он. И мыши. А еще там крысы.

– М-м… – пробормотал он. – Увези меня отсюда.

Она взглянула на него с некоторым нетерпением, и он понял, что почти не замечает у нее признаков безумия после убийства полицейского. На ее лице была написана деловитость хозяйки, готовящейся к званому обеду.

– Тебе предстоит отправиться вниз, – сказала она. – Отнести тебя туда или поедешь по ступенькам на заднице? Жду ответа через пять секунд.

– Отнеси, – ответил он не раздумывая.

– Весьма разумно. – Она повернулась так, чтобы он мог обхватить ее за шею. – И без глупостей, Пол. Не пытайся, например, задушить меня. Я занималась каратэ в Харрисбурге. И у меня хорошо получалось. Я тебя сброшу. Пол здесь грязный, но жесткий. Ты сломаешь позвоночник.

Она легко взвалила его на закорки. Его ноги, незабинтованные, но уродливо перекрученные, свисали вниз, как спицы сложенного полотняного тента. Левая нога, та, где на месте колена вздулся соляной купол, была на четыре дюйма короче правой. Он недавно обнаружил, что в состоянии недолго простоять на правой ноге, но после таких упражнений тупая ноющая боль не проходила несколько часов. И лекарство не справлялось с этой как бы всхлипывающей болью.

Она понесла его вниз, в погреб, пропитанный сгущающимися запахами старого камня, древесины, влаги, гниющих овощей. Погреб освещали три электрические лампочки без абажуров. С потолка наподобие гамака свисала многолетняя паутина. Трещины в каменных стенах чем-то напоминали детские рисунки. В погребе царила прохлада – отнюдь не приятная прохлада.

Никогда прежде он не был так близко от нее, как в ту минуту, когда она тащила его на спине вниз по крутой лестнице. И всего один раз он будет так же близок к ней в будущем. Он испытал неприятные ощущения. Она вспотела после тяжелой работы, и хотя Полу вообще-то нравился запах пота, ассоциировавшийся в его представлении с героическими усилиями, с тяжким трудом, а он уважал физический труд, но запах, исходящий от Энни, был ему отвратителен, как запах пропитанной потом и затем высушенной простыни. А за запахом пота скрывался запах застарелой грязи. Вероятно, Энни принимает душ так же нерегулярно, как и переворачивает страницы календаря, подумал он. Он удивился, что она вообще что-то слышит, так как увидел у нее в ухе темно-коричневую серную пробку.

Возле одной из каменных стен погреба лежал предмет, который она несколько минут назад волокла за собой: матрас. Рядом с ним стояла поломанная тумбочка для телевизора, на которую Энни поставила три бутылки пепси. Она подошла к матрасу, повернулась к нему спиной и присела:

– Слезай, Пол.

Он осторожно разжал руки и лег на спину, беспокойно наблюдая за тем, как она опускает руку в полотняную сумку.

– Нет, – быстро сказал он, когда увидел в тусклом желтом электрическом свете блеск иглы шприца. – Нет. Нет.

Ах ты Господи, – сказала она. – Ты, наверное, думаешь, что у Энни сегодня совсем неважное настроение. Успокойся, Пол. – Она положила шприц на тумбочку. – Это скополамин, лекарство на морфиновой основе. Тебе повезло, что у меня есть морфин. Я же говорила, как строго в больницах следят за расходом таких препаратов. Я оставляю тебе шприц, так как здесь сыро и у тебя до моего возвращения наверняка заболят ноги. Подожди минутку. – Она подмигнула ему – так, как будто между ними существовал какой-то тайный сговор. – Ты швырнул в окно свою гребаную пепельницу, и у меня теперь дел по горло. Сейчас я приду.

Она ушла в дом и быстро вернулась, неся в руках одеяла с кровати Пола и покрывала с дивана в гостиной. Сложенные покрывала она положила ему за спину, чтобы он мог более или менее прямо сидеть. И все-таки даже сквозь покрывала он чувствовал леденящий холод камня, выжидающего удобного момента, чтобы заморозить его.

При помощи открывалки, нацепленной на кольцо для ключей, Энни открыла две бутылки пепси, протянула одну из них Полу, вторую поднесла ко рту и выпила половину залпом, после чего рыгнула, по-женски прикрыв рот кулаком.

– Нам надо поговорить, – сказала она. – Вернее, мне надо с тобой поговорить, а тебе надо меня выслушать.

– Энни, когда я сказал, что ты сумасшедшая…

– Стоп! Помолчи. Может быть, потом мы обсудим этот вопрос. Не собираюсь тебя ни в чем разубеждать, пусть мистер Умник думает что хочет, ведь мистер Умник зарабатывает на жизнь фантазиями. Я всего лишь вытащила тебя из разбитой машины, пока ты там не замерз, наложила шины на твои переломы, постоянно давала тебе лекарство, чтобы ты не мучился от боли, заботилась о тебе, убедила тебя избавиться от плохой книги и написать твою лучшую книгу. Если из-за этого я сумасшедшая, тогда пусть меня увезут в дурдом.

Ох, Энни, отвез бы тебя кто-нибудь в самом деле, подумал он и, не удержавшись, сказал:

– Кроме того, ты на хрен отрезала мне ногу!

– Прошу тебя не употреблять бранных слов в моем присутствии, – сказала Энни. – Я в отличие от тебя хорошо воспитана. Радуйся, что я не отрезала твое мужское достоинство. Ты же знаешь, что я об этом думала.

Он посмотрел на нее. Желудок его как будто обледенел изнутри.

– Знаю, что думала, Энни, – мягко подтвердил он. Глаза ее расширились, и на мгновение на лице промелькнуло удивление и сознание вины. Не Скверная Энни, а Непослушная Энни.

– Слушай меня. Слушай внимательно, Пол. Все у нас будет в порядке, если до темноты за этим парнем никто не приедет. Через полтора часа станет совсем темно. Если до тех пор кто-нибудь явится…

Она засунула руку в сумку цвета хаки и достала принадлежавший патрульному полицейскому пистолет 44-го калибра. При электрическом свете на его дуле была отчетливо видна зигзагообразная царапина, оставленная лезвием газонокосилки.

– Если до тех пор кто-то явится, – повторила она, – сначала уйдет он или они, потом ты, потом я.

Энни сказала, что, как только стемнеет, она отгонит полицейский автомобиль к своему Месту для Смеха. Там возле хижины есть навес, где можно поставить машину так, чтобы ее не было видно. Опасность может подстерегать ее на шоссе номер девять, но риск все-таки невелик, ведь проехать придется всего-то четыре мили. А по дорогам, ведущим от шоссе вверх по холмам вдоль пастбищ, практически никто не ходит, так как скота в окрестностях почти не осталось. Некоторые из этих дорог даже перекрыты, а они с Ральфом получили ключи от ворот, когда приобрели здесь недвижимость. Просить никого не пришлось; владельцы земли, отделяющей хижину от шоссе, вручили им ключи. Это называется добрососедскими отношениями, сказала она, вложив в эти одобрительные слова неожиданно глубокий и сложный смысл: оттенки подозрения, самодовольства, горького удовлетворения.