Он почти завершил разворот, когда услышал приближающийся шум мотора. Теперь он знал, просто знал, что это Энни возвращается из города.

Он едва не потерял сознание, охваченный таким ужасом, какого не знал никогда, ужасом, пронизанным острым, сводящим с ума чувством вины. Ему вдруг вспомнился единственный случай, отдаленно напоминающий сегодняшний по накалу переживаний. Тогда ему было двенадцать лет и он остался дома один, так как были летние каникулы, отец отправился на работу, а мама уехала в Бостон с миссис Каспбрак из дома напротив. Ему попалась на глаза пачка сигарет, он достал одну и жадно закурил. Его затошнило, но в то же время он чувствовал себя превосходно. Так, по его представлениям, должны были чувствовать себя грабители, проникшие в банк. Когда он выкурил сигарету до половины и в комнате было полно дыма, он услышал, как открывается входная дверь. Поли? Это я, я забыла дома кошелек! Он бешено замахал руками, стараясь разогнать дым и понимая, что это ничего не даст, понимая, что он пойман, понимая, что его ждет выволочка.

Сегодня его ждет нечто более серьезное, чем выволочка.

Он вспомнил сон, увиденный после одного из недавних обмороков, – Энни говорит ему: Пол, если ты так рвешься на свободу, я с радостью отпущу тебя, и спускает оба курка двустволки.

Шум двигателя стал немного тише, так как подъехавшая машина сбавила скорость. Это она.

Пол положил онемевшие ладони на колеса и поехал к двери, кинув взгляд на столик с безделушками. Стоит ли глиняный пингвин на прежнем месте? Неизвестно. Можно только надеяться, что это так.

Набирая скорость, он пересек коридор. Он надеялся с ходу проскочить в дверной проем спальни, но кресло было сориентировано чуть-чуть неверно. Совсем чуть-чуть, но размеры дверного проема были таковы, что этого чуть-чуть оказалось достаточно. Кресло натолкнулось на правый косяк и отскочило.

Ты не поцарапал краску? – заорало на него его сознание. Боже всемилостивый, ты не поцарапал краску, не оставил улику?

Царапины не было. Была маленькая вмятина, но царапины не было. Слава Богу. Он откатился немного назад, стараясь направить кресло точно в дверь.

Шум мотора медленно приближался. Теперь Пол мог расслышать скрип снега под колесами.

Ближе… Она близко…

Он покатился вперед, и ступицы колес его кресла застряли в дверном проеме. Он сильнее нажал на колеса, сознавая, что усилия ни к чему не приведут, что он застрял словно пробка в бутылке – ни туда и ни сюда…

Он нажал еще раз (мускулы дрожали, как чересчур туго натянутые струны скрипки), и кресло с уже знакомым ему тихим скрипом проскользнуло в комнату.

«Чероки» свернул на подъездную дорогу.

У нее должны быть свертки, невнятно пробормотало его сознание. Пачки бумаги, не исключено, еще какие-нибудь вещи, она будет идти осторожно, чтобы не поскользнуться, ты уже здесь, худшее позади, у тебя есть время, есть еще время…

Он отъехал от двери и заставил кресло описать неуклюжий полукруг. Когда кресло повернулось к двери боком, мотор «чероки» умолк.

Он ухватился за дверную ручку и попытался захлопнуть дверь. Язычок замка, по-прежнему торчавший наподобие твердого стального пальца, стукнулся о косяк. Пол нажал на язычок большим пальцем, тот стал поддаваться… потом остановился. Уперся намертво, не позволяя двери закрыться.

Мгновение Пол тупо смотрел на замок, повторяя про себя старую поговорку военных моряков: Неприятность, которая МОЖЕТ случиться, случается.

Прошу тебя, Боже, не надо больше, разве мало того, что она испортила телефон?

Он отпустил язычок, и тот, спружинив, выскочил на прежнюю длину. Пол снова нажал на него – и с тем же результатом. Он услышал непонятное шуршание и все понял. В замке осталась отломившаяся половина заколки. Она упала внутрь так, что замок заклинило.

Он услышал, как открылась дверца «чероки». Даже слышал, как ворчит, выбираясь из машины, Энни. Слышал, как шуршат свертки.

– Давай же, – прошептал он, осторожно раскачивая язычок замка. При каждом усилии замок подавался примерно на одну шестнадцатую дюйма и останавливался. Пол слышал, как проклятый обломок заколки скрежещет внутри. – Давай же… Давай… Давай…

Он снова плакал, сам того не сознавая, и капли пота и слезы текли по его щекам; он смутно понял, что боль возобновилась, несмотря на большую дозу новрила, и за эту свою попытку освободиться от боли он дорого заплатит.

Она заставит тебя платить дороже, Поли, если не сумеешь закрыть дверь.

Он слышал, как снег хрустит под ее ногами. Свертки шуршат… А вот звякнули ключи – она вынула их из сумки.

– Давай… Давай… Давай…

Он еще раз нажал на язычок; послышался хруст, и металлический выступ вошел в дверь на четверть дюйма. Недостаточно, чтобы захлопнуть… но почти.

– Пожалуйста… Давай…

Он принялся быстрее раскачивать язычок, услыхав, как открывается дверь кухни. И вдруг словно вернулся тот день, когда мать застала его курящим. Энни весело крикнула:

– Пол! Это я! Я привезла вам бумагу!

Поймала! Она поймала меня! Боже, пожалуйста, Боже, нет, пусть она не бьет меня, Боже…

Конвульсивным движением он нажал пальцем на язычок и полностью утопил его в двери; обломок заколки с треском переломился. Из кухни донесся звук – Энни расстегивала «молнию» на парке.

Он закрыл дверь спальни. Щелчок замка

(а она слышала? не могла не могла не услышать!)

прозвучал, как выстрел стартового пистолета.

Пол покатился к окну. Он еще не доехал до окна, когда в коридоре послышались ее шаги.

– Пол, я привезла вам бумагу! Вы не спите?

Нет… поздно… Она услышит…

Он нажал на рычаг управления в последний раз и подкатился к окну в ту же секунду, когда ее ключ повернулся в замке.

Не откроется… Заколка… Она заподозрит…

Но кусочек металла, должно быть, провалился глубоко, так как ключ сработал нормально. Пол наполовину прикрыл глаза, безумно надеясь, что поставил кресло в точности на то место, где оно стояло до ее ухода, или по крайней мере достаточно близко, чтобы она не заметила перемены, надеясь, что она припишет его пот и дрожь во всем теле боли, не смягченной действием лекарства, и больше всего надеясь на то, что он не наследил…

Когда дверь комнаты распахнулась, он глянул вниз и увидел, что, пока он так отчаянно-тщательно проверял, нет ли улик, самая главная улика осталась без внимания: коробочки с новрилом по-прежнему лежали у него на коленях.

В каждой руке она держала по пачке бумаги.

– Вот, «Триад Модерн», как вы просили, правильно? Тут две стопы, и на кухне еще две, просто на всякий случай. Так что… – Она замолчала и нахмурилась, глядя на него. – Вы прямо-таки промокли от пота… и очень разрумянились. – Она помолчала. – Чем вы тут занимались?

Хотя в это мгновение внутренний голос опять завопил, что он, Пол, пойман и надо сдаваться, признаваться во всем и надеяться на снисхождение, он сумел встретить ее подозрительный взгляд и, в свою очередь, взглянуть на нее с болезненной иронией.

– По-моему, вам известно, чем я тут занимался, – ответил он. – Я мучился.

Она достала из кармана юбки салфетку и вытерла ему лоб. Салфетка мгновенно намокла. Она улыбнулась ему все той же псевдоматеринской улыбкой:

– Было очень плохо?

– Да. Да, очень. Можно мне теперь…

– Говорила я вам, чтобы вы не выводили меня из себя. Век живи – век учись, правда? Ну ничего, будете жить – будете учиться.

– Можно мне теперь капсулы?

– Минуту, – сказала она, не отводя взгляда от его потного лица, бледного, но покрытого красными пятнами. – Сначала я должна убедиться, что вам больше ничего не нужно. Что старая глупая Энни Уилкс ничего не забыла – она ведь не знает, что нужно мистеру Умнику, чтобы написать книгу. Я должна убедиться, что вам не нужно, чтобы я поехала в город и купила там магнитофон или какие-нибудь особые тапочки для писания или еще что-нибудь в этом роде. Если вам что-то понадобится, я поеду. Ваши желания для меня закон. Я не стану тратить время на то, чтобы давать вам лекарство. Так что скажете, мистер Умник?