И тут Брук поняла, что ей действительно придется все рассказать. «Я люблю его и хочу, чтобы он меня тоже любил, – думала она. – Но только меня настоящую, а не ту белоручку и задаваку, которой я, похоже, была все это время в его глазах». И еще Брук поразилась, как много времени понадобилось ей, чтобы понять очень простую, в общем-то, вещь. Ее мать никогда не была неудачницей. Она была сильной женщиной, как Аманда, и делала все, чтобы ее ребенок ни в чем не нуждался. Она делала то, что умела. И в этом нет ничего стыдного. Брук больше не стыдилась своей матери. Она взглянула мужу в глаза, и он вдруг перестал улыбаться, увидев в ней нечто новое. И тогда Брук все ему рассказала. – Я вовсе не обманывала людей, Хэп. Никто не жаловался, потому что таких мастериц, как я, еще поискать. Моя мать всю жизнь убирала в разных домах, и я все детство провела со шваброй в руках.
И она говорила и говорила, чтобы заставить его понять, как страстно желала она оторваться от своих корней, как тщательно выстроила свою новую жизнь. И как трудно было решиться на помощь Аманде, потому что больше всего на свете Брук боялась стать горничной.
– Я больше не могу носить все это в себе, – говорила она, и голос ее становился все тише. – Я тебя люблю. Люблю больше всего на свете… и надеюсь, ты сможешь по-прежнему любить меня такой, какая я есть… независимо от моего прошлого.
– С ума сойти, – Хэп потряс головой, словно пытаясь вернуть на место мозги. – Очень тяжело вот так сразу… – Он опустился на край кровати и принялся внимательно разглядывать свою жену. Брук смотрела на него с надеждой, ожидая увидеть на твердых губах улыбку любви и понимания… но губы были сжаты и улыбка все не появлялась.
– И какой именно Брук я должен верить? – спросил он, наконец. – Как разобраться, какая ты Настоящая?
– Я расскажу тебе все, что ты захочешь узнать, Хэп. Честно. Но мой самый страшный секрет ты уже знаешь. Моя мать – прислуга. Горничная. И бабушка тоже. – Она пыталась говорить весело, но внутри росла паника, потому что Хэп смотрел внимательно, без улыбки, и она не могла понять, о чем он думает. – Но ведь это не преступление, правда? То есть я понимаю, что вела себя так, словно мое прошлое преступно, но на самом деле это не так.
Ну почему он сидит так неподвижно, с ничего не выражающим лицом? Она умирает от желания обнять его, ей так нужно, чтобы он понял и принял, пожалел ее…
– А та ссора и отчуждение между тобой и матерью? – спросил он тем же ровным голосом, от которого у Брук мурашки бежали по спине. – Это правда или часть твоей выдуманной истории?
– Мы просто редко видимся. И я не думаю, что тебе понравились бы частые визиты или тесные взаимоотношения.
– Хотя она твоя мать.
Брук не понравилось, как это прозвучало. Он не понимает, с досадой подумала она. Ведь скрытничала она не только ради себя, но и ради него – каково такому человеку иметь в родственниках Кэсси?
– Ты не понимаешь, – с досадой сказала она. – Моя мать не получила никакого образования. Она еще довольно молода – ей было всего шестнадцать, когда она меня родила. И она… она любит выпить.
У Брук заныло сердце. Она уже пожалела о своих откровениях. Сейчас Брук готова была продать душу за то, чтобы вернуть свои слова назад. Так пугал ее этот замкнутый человек, занявший вдруг место Хэпа.
– Ты совершенно не доверяешь мне, раз не позволила познакомиться с твоей матерью. – Сказано это было тоном ровным и лишенным эмоций, но чуткое ухо Брук уловило обвинительные нотки.
– Неправда! – воскликнула она. – Это вовсе не из-за недостатка доверия… Я просто… – Голос ее умолк, так и не озвучив оправдания.
– А мне кажется, что дело именно в доверии, Брук. Вернее, в его отсутствии. Как же так: ты говоришь, что любишь меня… но при этом настолько мало веришь в мою ответную любовь, что не считаешь меня способным принять тот факт, что ты родилась в не слишком благополучной семье?
– Нет, все не так!
Хэп встал и пошел к шкафу.
– Я уже был женат на женщине, которая мне не доверяла, – негромко сказал он. – Мы ведь обсуждали это еще до нашего брака.
Брук молчала, подавленная своим чувством вины.
– Что поделать, такой уж я человек… – продолжал Хэп. – И для меня в браке самое важное – именно доверие.
– Хэп, я…
– Сейчас мне нужно отвезти Тайлера к матери. А потом я поеду в клуб… проведу там пару дней. Мне нужно многое обдумать.
Брук растерялась и расстроилась до такой степени, что не знала, что сделать и сказать, чтобы хоть как-то исправить положение. Застыв в молчаливом отчаянии, она наблюдала, как Хэп собирает вещи в сумку. Уже в дверях он повернулся, внимательно взглянул на молодую жену и сказал:
– Я люблю тебя, Брук. По крайней мере, я в это верил до сего дня. Но нам обоим нужно подумать, как жить дальше.
А потом он посадил Тайлера в машину и уехал. А Брук осталась одна – и впервые большой, красивый и уютный дом показался ей пустынным и холодным.
В воскресенье утром на первой полосе самой популярной в Атланте газеты был напечатан снимок трех дам-мушкетеров, причем в полной боевой раскраске французских горничных. Фотограф запечатлел героинь дня до того, как они имели хоть какой-то шанс смыть грим. В подписи были указаны их полные имена и французские псевдонимы. А заголовок, набранный кричаще-крупным шрифтом, гласил:
«ОТЧАЯННЫЕ ДОМОХОЗЯЙКИ МАСКИРУЮТСЯ И НАВОДЯТ ПОРЯДОК В ДОМАХ СВОИХ НИЧЕГО НЕ ПОДОЗРЕВАЮЩИХ ДРУЗЕЙ!»
Тут же посыпались звонки от клиентов, которые отменяли заказы. Кэндис решила, что они звонят не столько из вежливости, сколько оттого, что опасаются увидеть у своих дверей трех столь знаменитых теперь горничных. Кроме того, Сьюзи Симмонс по-прежнему твердила на каждом углу, что они ее обокрали. Хотя официально причиной ареста было нарушение общественного спокойствия, а вовсе не кража. Кстати, и саму Сьюзи арестовали за то же самое.
Лишь двое клиентов не отменили свой заказ.
Соседка Кэндис, Сильвия Хардуэй, заявила:
– А мне плевать, кто была эта Соланж – француженка, американка… Да хоть албанка! Убирается она на совесть, и к тому же она сказала, что я самая стильная женщина из всех, кого она встречала. А получить такой комплимент из уст француженки – это многое значит.
Вторым был Хантер Джеймс. Он все еще не вернулся в город и, видимо, не знал, что происходит.
Подруги, что называется, «легли на дно» и старались вести себя тише воды ниже травы, ожидая, пока уляжется скандал и соседей станут интересовать другие новости. Желтенький автомобильчик скучал в гараже Кэндис, и его яркие бока немножко потускнели под слоем пыли.
Кэндис чувствовала себя плохо. Она была расстроена всем происшедшим плюс озабочена проблемами со своим здоровьем. Есть она ничего не могла, но при этом упорно прибавляла в весе. Но самое ужасное – Дэн не звонил. И никто не звонил. Она словно осталась в пустом городе. Никто не звал в гости или на благотворительные мероприятия. Порой Кэндис сидела, гипнотизируя телефон взглядом, и надеялась, что он оживет. Но телефон молчал.
В конце недели к ней пожаловала Ханна. Кэндис хотела было пошутить о том, что прежде мать никогда так часто не выезжала за пределы Атланты и, может, она собирается переселиться в пригород? Но потом Кэндис увидела сжатые в ниточку губы и суровый взгляд, которым одарила ее Ханна, и сочла благоразумным промолчать.
Миссис Блум внимательно оглядела дочь и поинтересовалась:
– Что с тобой? Ты кошмарно выглядишь!
– Спасибо, – буркнула Кэндис.
– Ты не можешь просто сидеть здесь и ждать, пока придет конец света. Нужно завести себе нового мужчину и, главное, высоко держать голову.
Кэндис молчала. Мать говорила и говорила, но странным образом ее слова не производили никакого впечатления на дочь. Кэндис чувствовала себя толстой и упрямой. Она лежала на диване и молча смотрела в стену. Мать подошла поближе и глянула на нее сверху вниз:
– Я позвоню доктору Эпштейну. Он примет тебя и пропишет что-нибудь тонизирующее.