1

На другой день после собрания Анна пошла на ферму, как приневоленная. Случилось непоправимое. И эта непоправимость как бы вошла со стены их коринского дома живым страданием и изошла от самой Анны и дедушки, бабушки Анисьи, и детей. И это восприняло все вокруг их жилища. Оно было единым живым орган6измом, в единой неразрывном существовании.

Анна начала свой день с внесшей разлад в ее сознание тревожной мыслью, что теперь они не моховцы, не сами по себе.

В коровнике встретились с остальными доярками. Все были неразговорчивы, как после утомительного чужого веселия, куда вынуждены были пойти по неохоте. "Что дальше-то делать, как быть?" Но спрашивать ни о чем друг друга не хотелось.

Дедушка, когда Анна возвратилась с утренней дойки был в своем сарайчике-мастерской. Увидев ее, вышел, взял пустые ведра и пошел к колодцу за водой на самовар. Обычно до завтрака, если не уходил в поле, на ферму, в контору он всегда увлеченно мастерил, пилил, строгал. За работой и набирался мыслей о неотложном деле, о будущем житье-бытье и дома своего и моховцев. Старшая внучка Настя прибегала, звала: "Дюдя, иди чай пить, самовар закипел". А тут он сам вышел из мастерской. И ему не весело было оставаться наедине со своими разбродными мыслями.

За завтраком дедушка спросил Анну о ферме: "Как там у них?.."

В словах не улавливалось прежней заботы. Она перебивалась какой-то тревогой о другом, самой Анне не ведомой.

Из села, с собрания моховцы и сухеровцы шли вместе. Не доходя Мохова, перед тем как свернуть в Сухерку, старик Соколов Яков Филиппович сказал вместо прощания.

— Дело сделали, слились, а толком не рассудили почто. Если река сливается с рекой, то малая остается собой, а большая полнится, становится полноводней. А тут мы вроде на глазок кому-то одежонку наспех сварганили. Без примерки, в рот те уши. Она или расползется, или свисать будет… — крякнул и пошел вместе со всеми в свою Сухерку. А "все" — это были солдатки и три старичка. Молодые, как и моховцы, остались в клубе, концерт сулили.

За утренним чаем, слова эти, сказанные Стариком Соколовым Яковом Филипповичем о сварганенной одежонке, и давили на Анну. А она, опуќстошенная, на вопрос дедушки: "Как там у вас?" — ответила односложно:

— Коров всех подоили, — ровно можно было и не доить уже всех, как это случается в Большом селе.

Рассказывать о каждой не хотелось, хотя коровы племенную и надо знать каждую. Вчера дедушка тоже спрашивал, какая прибавила, какая сбавила, отчего и почему. Даже и того не оставлял без внимаќния, как на коров погода действует. А тут ни о чем больше и словом не обмолвился, подоили и ладно.

Как-то разом охолонуло души всех моховцев. Остудой опахнуло и их коринский дом. Зашел Миша Качагарин, спросил дедушку, поедет куда или нет?.. Деќдушка сказал, коли кому надо Голубку, то пусть и возьмет.

После завтрака Анна отправила Настю в школу, одела Тамару с Иваном и велела взять лопатки и разгрести снег во дворике. Ночью наќпорошило. Сходила к своей Питерянке и теленку, напоили их по второму разу. Разговор с бабушкой Анисьей не шел. Все застревало в сеќбе, сводилось к какому-то выжиданию.

Проскрипели на улице по сухому снегу сани Мипи Качагарина. Пора и Анне снова на ферму. Дедушка сидел за столом во второй половине пятистенка, просматривал свои бумаги. Что-то вроде бы и не нужно стало в его записи, откладывал их в сторону от себя.

Развиднелось, день прибавился, но деревня оставалась глухой, пусќтынной. Анна воспринимала тишину улицы как тревогу. Поднимались в морозную высь дымки над крышами. Моховцы оказались как бы в отрыве от мира, каждый оставался сам по себе. И само Мохово отринулось от шумного большака. Никто на их отворот с дороги не свернет, проедет мимо, нет никому теперь до Мохова дела. Тишина исходила от непокоя, затаенного в самих людях. И зима студила ее.

Надо было делать то, что делали и вчера. Но так, как вчера, уже не будит делаться. Какой-то разлад внутри себя, в душе. И возникал неосознанно упрек кому-то незнакомому. И неизреченно мыслилось: "Что же это, зачем же с нами так с невольниками?.." Упрек невидимому был как бы безрассудочный. Внутри топорщилось стихийно, не хотело подчи-няться случившемуся. И восходил из этого противления укор себе: "Что же ты поддаешься-то?" И тут же все понималось, что порывы души твоќей зряшные. Ты уже не в моховском мире, где все для тебя было привыќчно, а в каком-то вроде бы безликом, чужом. Но жить-то не в каком-то другом, а в этом мире. А значит и дело делать так, как делала, и как надо делать. Делать по совести, иначе нельзя, иначе поддаваться нелаќду… Но как не поддаваться этому неладу, если он окутывает тебя туќманом мрака, и оттого стынет душа.

Анна ушла на ферму, сказала дедушке и бабушке Анисье:

— Ну я пошла… — ровно не пожеланию своему отправилась в неизвестность.

Дедушка тоже сказал, что уходит… Но куда?.. В Большесельскую контору. А надо ли? И было ли вчера такое решение, что все изменило?

А может и не было ничего. И как был моховский колхоз, так он и остается. Но колхоза вчерашнего уже не была. И тебя, председаќтеля его, дедушки Данила, тоже нет. Вот и надо идти туда, где можно узнать, что же есть.

2

Вечером, тихий и потерянный, зашел дед Галибихин. Сел на лавку безмолвно: что тут можно спросить, сказать. Поздоровавшись и дедушка молчал. Слова во из молчания и изойдут сами собой, не надо их тороќпить. Через какое-то время зашел и Старик Соколов Яков Филиппович.

Дедушка в пятистенке перебирал бумаги и вроде бы не хотел отрываќться от этого занятия. Топилась лежанка, пылал огонь в открытой дверце, шло тепло по дому. Это и заменяло невозникающий разговор.

Анна обряжала свою скотину, на ферме управилась. Сходила за воќдой. Разговора в пятистенке не слышно было. Сидели все трое как бы по одиночке; в огонь сморят, руки греют. И верно, что пришли с мороза. А бывало, заскочат мужики к дедушке, заспорят вроде не из-за чего. Где-то, кто-то сделал не так. Незаметно упрекнут и дедушку в нестрогосќти, посердятся на нерадивых… Сено возят, а следом за ними хоть с конными граблями поезжай. Дрова рубят — ближнюю березу норовят сваќлить, а по ручью ольхи растут в обхват: царские дрова, без угара. И не надо бы позволять рубить без разбору…

А тут молчание, какие-то заботы, о которых не знаешь что и сказать. Посидели так, на стол самовар бабушка Анисья поставила. Холодок и поотошел. Дедушка сказал, но тоже как по принуждению, что велено дела принимать, звонили вот. Что-то быстро решили, добавил. Старик Соколов Яков Филиппович и дед Галибихин, головой кивнули без слов. Посадили бабушку Анисью за чай. С этого и пошел разговор. Бабушка Анисья, как бы не замечая недуга, вошедшего в дом, поведала, что гоќрода вот прислали дочери чайку-то индийского… Дед Галибихин, стеќсненный неловкостью молчания, вспомнил о том, что они, кузнецы Галибихинские, сиживали за чаем из своих трав с морковей вот сушеной. Тоже не плохо. Случалось и без сахару, с вяленой свеклой. А нынче вот и худо, да чаек-то заморский. Услышалось в этой памяти о знамеќнитых кузницах, вроде как и неодобрительное брюзжание на нынешние времена… Вот чаек заморский попиваем, мед, пироги на столе, а дуќшу все равно отчего-то скребет. Чего-то она другого просит при сытости неладной, вроде как нетрудовой, что ли, на нелад какой-то сердится, вот и разберись человек Божий сам в себе.

Яков Филиппович перевел разговор на шутливый лад. Избаловался народишко-то. Вкус к другой жизни почуял. А морковный-то чаек с Иван-чаем в вприкуску со свеклой, признается вот полезней самого сахара. А подай нот заморский чаек да и сахар вволю: чем я хуже другого, того же выбившегося в чины глухаря лесного. Да и у капиталистов рабоќчий люд куда лучше нашего живет, доходит и это. Обида и берет за неќполадки разные. Не от мужика худо, мужик-то ведь что ему велят, то и делает, значит за сделанное у него нет ответа. За безответность-то и страдает душа в задорном мужике-пахаре. А какого задора ему ждаќть раз его изводят, лишают с разумением своим ниву взращивать?..