За быками пошел дедушка. Вывел их из воды, снял с кустов борону. Быки охотно пошли домой.

Ленька с Колькой не показывались на глаза дедушке, спрятались в тополях за нагуменником. Но пуще всего боялись конюха Гриши Буки — Константиныча, разговора с ним. Сердит больно бывает из-за быков или лошадей, если из утомишь и недосмотришь. А тут такое дело — быки взбесились. Гриша Бука не поглядит, за такое дело хватил за ухо, и ухо в руке его останется, силища. Такие о нем разговоры ходили среди пацанья…

Дедушка оставил животин возле дома. Анна подбросила им сена. Сбежалась вся деревня поглядеть на взбесившихся быков.

— Позовите-ка, ребятки, ко мне Леонида Смирнова и Колю, — велел дедушка пацанам, все знающим.

Мальчишки бросились наперегонки. Что-то будет теперь Леньке и Кольке?..

Ленька с опаской подошел, встал поодаль. Дедушку ослушаться они не могли. Да и мать пожалели. Ее то и дело ругали за их проделки, а теперь еще пуще будут калить — не смотрит за ними. И как вот ей Грише Буке в глаза теперь глядеть, не даст лошади дров подвести или отавы для коровы.

Быки мирно стояли и жевали сено в тени под березами. И это Леньку и Кольку подуспокоило.

— Возьми-ка, Леонид, — сказал очень серьезно дедушка, — да и отведи быков к Константинычу. Они тебя слушаются.

Ленька потупился, переступил с ноги на ногу. И не глядя на дедушку процедил себе под нос.

— Гриша Бука чересседельником отходит…

Ребятишки захихикали загудели:

— Он ему ухо оторвет…

Мальчишки, оставшиеся без отцов, сами ездили в лес за дровами.

Шли к Грише Буке за лошадью, если что нужно было подвести. Он запрягал в телегу или сани и наказывал: "Смотри не доведи лошадку, береги, не хлещи!" И стращал: "А то самому ухо оторву".

Ленька с досады зыркнул на пацанье, те присмирели.

— Ничего, ничего, Леонид, — ободрил его дедушка? — Завтра воскќресение. И вспашешь с матерью свой овинник. А Константинычу обещай, что быков беречь будешь, накормишь… Да все хорошо в овинќнике-то сделай, чтобы зимой больше пирогов было. Приду поглядеть.

Гогот ребятни Леньку наконец разозлил. Дедушка пошел к калитке дома, Ленька вслед ему крикнул:

— Ну и вспашу, и сделаю, засею, знаю как. — Он принял слова дедушки за уловку. Все его, кому вздумается, учат, наставляют. Боќльше руганью.

Пацанье примолкло, а дедушка оглянулся, сказал:

— Ты, Леонид, не стесняйся. Если что, так приди и посоветуемся. А у Константиныча за быков прощения поспроси. Это не стыдно, проќщения просить если оплошал. Наоборот разумно. Смелый это может тоќлько без стеснения прощения просить, трусливому не решиться.

Дома дедушка говорил:

— Ведь у кого-то прознали, пострелята, про это "гуканье". Эвакуированные у них в доме жили с Украины, от них и прослышали.

Анну, огорченную, что день впустую пропал, ободрил:

— Не велика беда, скотине и надо дать было передышку. Мы не догадались, так быки сами себе ее устроили. Бык-то не скажет, что устал… И не усовестишь его, взял вот да и лег…

Бабушка Анисья не могла успокоится. Был случай на памяти, когда молодая лошадь, испугавшись чего-то, бросилась в сторону и покалеќчила ногу мужику бороной… И Веру Смирнову жалела: каково ей с двумя-то сорванцами без отца.

Дома на Кольку и Деньку накинулась было мать. Кольку стеганула отцовым ремнем, а Ленька не дался, руку перехватил: "Стыдно дратьќся", — сказал спокойно матери.

Вера на ферме жаловалась дояркам:

— Старшего уже и не тронь, чего доброго и сдачу даст.

— А ты и не ругай их, — сказала Анна, — и погорюй сами с ниќми, это лучше.

Еще год отмаялись, вели моховцы по осени счет послевоенного вреќмени, надеясь на облегчение жизни. Но она, жизнь-то, капризничала, дразнила нескладицей. Останавливалась и как бы топталась на месте, как норовистый конь, не больно хотевший повиноваться незадачливому седоку.

В одну из суббот, когда молотили рожь, появился в Мохове милициќонер со следователем. Машина остановилась возле конторы. В конторской избе помещалось три стола: самого председателя, дедушки, счетоќвода и общий свод бригадира-учетчика и кладовщицы, Агаши-Фронтовички. Дедушка мало бывал в конторе и стол его был всегда пустой. Слеќдователь и сел за него. Рядом с ним присел милиционер. Тут же появиќлся Саша Жохов. С ним Ленька и Колька Смирновы. Позвали понятых: Прасковью Кирилловну, старшую доярку и Мишу Качагарина. Все пошли к дому Васильевых, к одиноким сестрам — Матрене и Агафье глухой. Произвели в их доме обыск. В чулане нашли два узла ржи, по полпуда каждый в серых наволочках, вынесли найденное на улицу. Пока вели обыск в дом никого не пускали. Послали за дедушкой, разыскали его в поле.

Не успел он подойти к собравшимся на лужку у дома Васильевых, следователь тут же спросил, как бы обвиняя председателя:

— Вам известно, конечно, товарищ, Корин, что в колхозе, где вы преќдседателем, процветает хищение, растаскивают колхозный хлеб.

Дедушка, рассказывая об этом дома, сильно огорчался, что редко с ним бывало: в колхозе процветает хищение, воровство. Каково!.. Заќявлено с угрозой. И его самого подозревают. Бабушка Анисья ахает: что же будет-то?.. Если раньше Жоховы, случалось, и попадались на воровстве, грешили, то мужики, общество, сами разбирались. А тут милиция приехала.

На вопрос следователя на улице возле узлов ржи дедушка не отвечал. Поправил его своим вопросом:

— Вы хотите сказать, что это рожь колхозная?..

— Это и так всем ясно, — с вызовом ответил следователь.

Саша Жохов, прокурор, как его все называли, рассказывал мальчишкам о судах над расхитителями колхозного добра. Призывал их быть на стќраже, взывал им к бдительности. Говорил, где кто попадался, и школьники, пионеры это первыми выявляли, хвалил ребят Саша-Прокурор.

Закон был беспощаден. Вернее не закон, а разные указания и распоряжения. Судили колхозный люд за сено, накошенное на колхозном лугу и унесенное. За спрятанные в карманы и голенища сапог зерно с тока. За картофелину, прихваченную с полосы. И не задумывались, почему колхозника за это судят и забирают. Воровство ли это?.. Но увлекал азарт — ловля расхитителей, считая их "врагами народа". То, что ты, полуголодный, делаешь это вынужденно. И выходило, что все были по-своему правы: "Дай волю, так подчистую растащат колхоз". И другие расќсуждения: "Голодному-то как удержаться. Не вор же я, свое беру, коќли не отдают заработанное, то и вынужден".

Наволочки с рожью, завязанные узлом, вынесли отнароку для показа и острастки остальных. И Матрену вывели из своей избы. Тут и допрос учинили… На голове Матрены черный застиранный платок. Углы его поќвязаны под подбородком, надо лбом торчал "шалашик" из-под которого выбивались пряди седых волос. В этом платке и черном мужском пидќжаке Матрена смахивала на монахиню. Когда в тридцатом году разогнаќли Пречистенскую коммуну, монахини разбежались, боясь высылки, и ходили по деревням нищенками. Матрена и походила на такую монахиню. Под пиджаком у нее бумазейная заплатанная кофта. Кофту эту она носила всегда, а пиджак надевала только в дорогу. В глазах Матрены мутные слезы, но она не плакала, а страдальчески переживала не за свое го-ре. Ей-то самой чего бояться, заберут, так оно и лучше. Но вот кто-то другой будет наказан за то, что она сделала.

Дедушка знал, что у Матрены овинник был засеян пшеницей. Озадачиќлся, откуда вот взялась рожь?

Минут десять длилась какая-то неопределенность. Следователь, милиционер и Саша Жохов не торопились. Им-то все было ясно, пусть вот соќберется народ и поглядит на воровку. Ждали слов от дедушки, а он — от следователя и прокурора.

И вдруг Матрена, вскрикнув, упала в ноги дедушки. Больше некому было ей покаяться, повиниться. Перед ним и стыд, и к нему мольба.

Затряслась, зарыдала и открылась, что узлы с рожью нашла в тополях за овинником… Попутал нечистый, не для себя, для невестки с детками взяла, они голодные. Четверо у нее на руках. В Большом селе живет, там траву с березовой корой толкут и едят. С голоду ведь ребятишки помрут, мать-то уж еле ходит.