Общинная улаженная деревенька Мохово терзалась в каком-то недуге, ввергнутая в общий нелад. Гостьба родни в веселые праздники изошќла. Беседы девичьи по воскресениям и праздникам не собирались. Все замерло, как в ожидании предреченной беды. Настроение взрослых передавалось и молодежи. И они истолковывали все по-своему. Где-то даже опережая толкования стариков и отцов своих. Андрюшка Поляков сочинил стишок и по секрету пнрведал его дружку своему Дмитрию. И вот Дмитрий Данилович вспомнил первые его строки: "Пора нам взяќться за работу и отстоять по правде жизнь, не дать проходу остоло-пу заставить по-собачьи жить". Оба решали держать это в секрете, чтобы никому ни слова. Дознаются — заметут, хана будет и нашим батькам.

Ребят, кал и взрослых, охватил какой-то азарт к неприятию такой жизни, к изменению ее. Андрюшка с какой-то радостью сказал, что они, Поляковы, собираются уехать в Ленинград. Захвастал этим и Мишка Лестеньков, по прозвищу Кишин. Для них настанет новая жизнь в городе, а в деревеньке своей — опасно. Хотя чего бы тем же Поляќковым и Лестеньковым уезжать из Мохова. Ниже средняков, хотя и не такие как Жоховы. Кто бы их тронул. Даже наоборот и в почете могли быть. Но вот что-то гнало из обжитых мест. Земля их не дерќжала, корней глубоких у них в ней не было. Дмитрий от своего отца ни разу не слышал, что надо бросать Мохово. И Яков Филиппович таќких дум не вынашивал в себе. Говорили они совсем о другом: "Надо перетерпеть, может и детям придется, не только нам. Претерпением

и можно спастись". Перед мужиками они отмалчивались. Дереќвенька Мохово как-то осела. Будто с ее натруженного тела свисала лохмотьями изношенная одежонка, чинить которую настроя не было.

Поляковы в общей сутолоке незаметно исчезли из Мохова. У Семена Полякова не больно все шло ладно по хозяйству. Пала корова, лошадь старая. И он рассудил: чего жилы рвать, на корову да на лошадь деньќги копить. Купишь, а их у тебя в колхоз заберут. А без коровы и лоќшади тоже не жизнь. Собрался и уехал всей семьей в Ленинград. Кто-то из дальней родни там жил и обещал устроить дворником. Лестеньковы тоќже не больно удачливые хозяева. Так же тихо, почти тайно скрылись. Ушли, как уходят вспугнутые звери из своей берлоги. Мишка Кишин осќтался в Мохове у престарелой тетки.

Больше остальных опасалась колхоза Федосья Жохова, мать Сашки. Злые языки поддразнивали ее: знамо, в колхозе не больно пофилонишь. Почет бедняка отпадет. Не заработаешь на хлеб себе, так и зубы на полку. Кулаков не будет, кто сжалится и ржицы четверичек подкинет, ссудит до нового. Отец Сашки Жоха, Илюха Голодный, бродяжничал, и Федосья одна "с божьей помощью" управлялась с хозяйством.

Отец Дмитрия, дедушка, был обеспокоен другим, тем, что деревню пагубно начали зорить. Хороших хозяйственных мужиков услали, иные саќми уезжали. И увещал моховцев: раз неминуемо быть в колхозе, так и надо объединяться самим. Тем и уберечь старательных хозяев при земле. Больше всего моховцы жалели кузнеца Галибихина Акима и мельников Ворониных. При них не только своя деревня, но и соседние нужды не знали. Что надо выковать, заварить, лошадь подковать — у Акима-куќзнеца без промедления. В семье Ворониных — трое взрослых парней. Сами заберут зерно на помол, и тут же привезут муку. Брали меньше чем другие мельники. И чего бы их зорить. Трудолюбивый крестьянин, если и посомневается в чем-то, то против общества не пойдет. И будоражить люд не станет.

Пользуясь известностью опытника, отец попытался было кое за кого похлопотать. Но в РИКе его остерегли: "Не встревай, Игнатьич, лучќше о себе подумай. А то пришьют пропаганду вживания…" Отец с Якоќвом Филиппычем рассудили, что это намек на неприятие высшими власќтями высказов Бухарина. Все-то в тайне как удержать. Слухи ходили, что он в немилости у высшего руководства. И вряд ли ему сдобровать. Мужицкие головы тоже умели по-своему события предсказывать и угадывали, что к чему клонится.

Яков Филиппович все же уговорил свою Сухерку объединиться в колќхоз. Моховцы с колхозом медлили. Раз шесть к ним приходили уполноќмоченные — агитаторы из области. Даже и из Москвы самой. Наконец приќпугнули: "Пеняйте на себя!.."

В это время ровно подосланный кем появился в деревне отец Сашки Жоха, Илюха Голодный, пролетарием объявился, захотел пример подать. Заявил: "Приехал вот колхоз создавать. Кто будет мешать — навылет из деревни". Над ним язвительно подсмеивались: "Чужак, бегун, такие воду и мутят". С усмешкой спрашивали: "Сам-то долго прогостишь у нас? Или до того, как в колхоз заагитируешь?"

На шестерых мужиков, в том числе и на отца Дмитрия, Илюха Голодќные накатал заявления. Всех обложили "твердым заданием". Отец безоќговорочно свое задание выполнил. Продал вторую корову, телку, стриќгуна, овец. То, что должен был в колхоз отдать. Хлеб, какой был в запасе, сдал. Мужикам и тут попенял: все бы "твердое" всех нас в колќхозе было…" Моховцы понимали: беднее стали не одни твердозаданцы, но и вся деревня. А если в корень глядеть, всеохватно — то и вся дерќжава.

Отец не больно расстраивался, что его "крепко пощипали". Но один "твердозаданец" не перенес обиды. Разум помутился, повесился. Не мог понять: " Как это таким трудом нажитое — отнимается?.." Беднягу жаќлели, но и осуждали: разумные-то сами все свое бросают и уезжают. И там на воле, не хуже живут, раз трудиться умеют. А тут белого света человек ни за что лишился…

Нашлись в Мохово и шутники, говорили отцу: "Теперь, Игнатьич, и ты опора деревни. Имущественно соперник Илье Глодному". Отец отвеќчал: "Имущество и наживется, коли охота не иссякнет землю любить".

Впервые в этот год отец не ссудил Федосью Жохову ржицей до нового урожая. Даже повинился: "Уж не обессудь, Федосья, самому бы дотяќнуть". Федосья вроде бы посочувствовала, ругнула своего благоверноќго: "Уж не держи обиды, Игнатьич. Что с дураком сделаешь. Набаламутил и уехал"…

Но кого-то брала зависть: "Корины вот сыты, ничего их не берет. Отќца и еще троих моховцев обложили вторично "твердым". Тут они не стали и тянуться. Припрятали остатки, чтобы не оглодать… Их судили. Отцу, как "закоперщику", дали три года принудиловки. Вся родня расќкулаченные, Корни из рода мироедов. Особую вину нашли в том, что знался с дальней родней, хуторянином из Сослачихи, Андрианом Алистарховичем. В тревожные дни раскулачивания он тайком наведывался к отцу за советом — уезжать, или не уезжать?.. И об этом дознались. Обвиняя, выпытывали: "Против кого, какой заговор замышляли, о чем говорили с мироедом Беловым, на что стакивались?" Пророчили отцу встречу с высланной родней на берегу ледяного моря. Авдюха-Активист больно старался.

1

За год до ареста отца Дмитрий пошел в школу колхозной молодежи, только что открывшуюся в селе Семеновском. Там же размешалась и МТС. Старое торговое село стало центром, как тогда говорили, новой жизни. Вместе с Дмитрием в школу пошли Сашка Жох и Мишка Кишин, брат Агаши Лестеньковой. Моховских ребят не хотели было принимать в ШКМ как детей не колхозников. Отец Дмитрия похлопотал в РИКе, поќльзуясь своим званием опытника, и всех приняли. На второй год учеќбы, в одну из суббот перед Рождеством отец должен был приехать за учениками на Голубке. Но не приехал. Ребят посадил к себе в розваќльни батько Нинки Галибихиной, дальний родственник кузнецов. Он заќчем-то от своего колхоза приезжал в Семеновское. С каким-то недогоќвором поведал Дмитрию, что батьку его, Игнатьича, и еще троих мохоќвцев и двоих бильбякинцев засудили позавчера. Три милиционера всех и увезли из большесельской конторы, где был суд показной. В школе ребята прослышали о суде, но Дмитрий как-то не почувствовал своего большого горя. Думалось, что может и обойдется, что вот увезли — не знал. Отец всегда отметал беду, веря, что правда возьмет верх. Но как-то сами собой застряли недобрым знаком слова батьки Нинки Галибихиной, что из Мохова и Бильбякина засудили троих. И три миќлиционера увезли их в тюрьму. У отца в сарайчике-мастерской мужиќки в полуслово говорили о каких-то "тройках", корорые всех карали. И тут вот "тройки"…