Наставала пора прополки. Опять требовались сведения на скольких гектарах она проведена. Нужно чтобы больше. Дедушка отшучивался: "Куда уж больше-то, все посевы весной, до сева еще, пропололи. Садиќлись в тарантас и ехали смотреть чистые поля. Дедушка объяснял: "Моховская практика, так не знали что такое прополка". Ехали смотреть чистые поля: вот они. Уполномоченный огорчался:

— Хоть для сводки укажите, Данило Игнатьич, что прополото. — То, что поля чистые его как бы и не интересовала: главное прополка.

Дедушка добродушно усмехался, отвечал:

— А это уж вы сами, милый человек, с нашим Гуровым составьте сводку, учетчик у нас смелый, все разумеет, схимичит как надо. А я не замечу, в сводки не заглядываю, без них живу.

Подступала жатва. И опять торопили: вали хлеб в валки.

Ехали в поле. Голубкой тут уже управлял Иван. Дедушка с уполномоченным-организатором сидели гостями, вели беседу, даже анекдотики рассказывали сами о себе. Тутановец тоже занимается новшеством, сказал организатор. Вот "изобрел" свой сорт сорняка, который кукурузу забивает. Это, говорит для объема зеленой массы, силоса больше. Сорняк, ежели он в поле, то как никак а пригодится, а вот если сорняк в голове, тут силос, что испорченный громкоговоритель. В поле дедушка с упоќлномоченным срезали колоски, дедушка клал их в пакетики, говорил оргаќнизатору:

— Вот деньков через пять такой колосок тверже будет и на треть тяжелее. А в валке он таким же останется. Возьмите, потом и проверьте сами. Жалуются на плохое зерно. Плохое оно, коли на стебле не выстоялось. И я его полноценным живехонько на прямую и уберу. И хлебец-то из моеќго урожая душистым и пышным будет.

Дедушкам будто с малыми детьми разговаривал с посланцами разных конќтор, наезжавших контролерами. И своим авторитетом сбивал их пыл. Они не могли ему прямо возразить, как признанному хлеборобу. И жаловаться тоже не смели. Но хозяйка всему была сводка. И в адрес дедушки сыпаќлись разные упреки бумажные, больше для острастки других, чтобы не воќзникало ни у кого желания брать пример "с моховского чудака".

Посевную Павел Фомич провел, а летом дедушка вернулся к председательству. Наведался из области Михаил Трофимович Сухов… Посидели за чаем, как раньше бывало. Бывший секретарь райкома "Первый", а ныне Председатель Облисполкома, сказал:

— Время, Игнатьич, опять у нас переломное. Как вот зима в лето пеќреходит. И надо тебе, старина, продержаться… Для будущего надо. Ведь изболеешь душой, если что будут тут коверкать. И клевера вот ты уберег, и приусадебные участки, так называемые овинники, колхозникам осќтались. Племенное животноводство отстоял.

— Мужики, помнится, на нового барина надежду возлагали, коли старый силу терял, — изрек в ответ дедушка, давно привыкший "к жданью". — А новый таким же старым оказался. Как ту перелома дождаться, коли все барину служим. Барин-то хоть сам в понятие входил, а новый как бы уже без своей головы. И нам не велят своими мозгами ворочать, одного лишь требуют, подчинения…

Сухов печально вздохнул, сказал:

— Вот тебе и надо продержаться, изменения-то будут.

Михаил Трофимович задержался в этот приезд дотемна, проразговаривали до ночи. Остался ночевать. Сухову, крестьянину по природе, хотелось отвести душу в беседе с хлеборобам, в чем-то и самому увериться. В том, может, что остался на земле еще ладный мужик, устоит он — и держава с ним к свету выберется через его терпение и упорство. Только сытый, обутый и одетый, при земле своей и воле лад удержит в своем уделе, а значит и в державе. Все ведь идет от мужика, от бережения им своей земли-кормилицы. На земле ведь живем и ровно этого не ведаем. На службе-то, в своем кабинете, тому же Михаилу Трофимовичу, и не с кем по душам поговорить. Все чиновники, за бумагами не видят жизни. Думают "от" и "до". Установленных порядков под приглядом "Самого" держатся. А этот "Сам" — у каждого свой. И все они понуждают друг друга "для общего счастья жить", как еще учил политрук красноармейцев в гражданскую. Вычитано это было Иваном, или сказано кем-то, но вот запало в память и повторилось как дедушкины мысли.

Приступая после болезни к работе, дедушка расспросил уполномоченноќго-организатора о делах в колхозе. Назвал его щеголеватого и в меру прыткого по имени и отчества — Николай Петрович. И попросил милостиќво уважить старика — перенести свой стол из председательского кабинеќта в комнату специалистов. Там и сведения, какие надобно будут, все под рукой. А к нему, дедушке-председателю, люди приходят, при другом поведать свои нужды и постесняются.

— Председатель колхоза, — досказал дедушка Николаю Петровичу, — это вроде как наибольший в многолюдной семье. Все с горем личным, и с радостью к нему торопятся. Да и такое дело, как ты не считай, я ведь тоже организатор. Двум-то организаторам и не с руки рядом сидеть. А что Павлу Фомичу помогали, за то большое спасибо.

Все обошлось. Жалоб на этот раз на "моховского чудака" не последоваќло… Может, повлиял приезд Сухова Михаила Трофимовича. И парторг, Стаќрик Соколов Яков Филиппович, на страже был. Он и при Павле Фомиче оказывал какое-то неизреченное сдерживающее влияние на Николая Петроќвича. Но не больно его сдерживал провидческим влиянием своим, взывая к терпению и Павла Фомича. Было предчувствие, что Николай Петрович будет у них председателем колхоза… По совету Сухова, Николая Петровича с выходом дедушки на работу, перевели в область. Но Старик Соколов Яков Филиппович, оказался провидцем. Николай Петрович Осин, когда деќдушки не стало, оказался председателем Большесельского колхоза.

1

Дедушка забеспокоился о своем еще не совсем благоустроенном доме. Занятие это он прекратил, как пришла весть об организации колхозов. А теперь вот почувствовал, что дом должен быть доустроен. Взялся отќделывать верхние комнаты красновато-желтой, теплого цвета ольхой, росшей у них за Кузнецовым полем. Бруски, доски, реечки были давно припасены, еще при НЭПе. Но дело откладывалось, зорила нескладица. И хорошие, почти построенные уже дома распиливались на дрова. Тут и самому дедушке влезло было в голову — а жить ли кому из Кориных, в его доме, в самом Мохове. И вдруг нашло: неладно поддаваться мутным мыслям. Повлиял и Яков Филиппович, перебравшись из Сухерки в Больќшое село. "Время не ждет, — рассудил, — сейчас не сделаешь, так и никогда уже не сделаешь". А что-то свое в доме очень хотелось оставить. Это как часть себя живого. В старину рекли: "Каково в дому, таково и самому". В доме и должна остаться его, дедушки, любовь и ко всему своему — к миру, к людям. И чтобы это почувствовали и внуки, и правнуки. Чтобы любовь, зарожденная в этом доме, переходила и в другие жилища. Чтобы во всех Коринских домах не иссякала любовь человека к себе и к жизни, данной людям всевышним Творцом. К нему, к дому, надо всегда обращать свой взор.

Дедушка больше всего хотел оберечь дом ладным для него, Ивана, и этого не скрывал. Тебе судьбой, Ваня, означено оживить Коринский род. Может, вот за Шелекшу переберешься, как я мечтал. Духи-то чеќрные и уйдут оттуда под нашей любовью к жизни. Это мне вот как-то все предсказывается, да и Якову Филипповичу такое было вещано… Но и Мохово

наше не должно забываться. Оно древнее всех окрестных сел и даже многих городов… Тут должна возродиться жизнь, которая означена всем нам и нашему роду в особенности. Освещенное место предками не должно забываться. И повторил, сказанное уже неоднократно: "Дом крестьянский держит не только лад семейный, но и державный. В нем бережется Вера Святая отеческая и к отечеству".

Каждый раз, когда Иван приезжал на воскресение из школы, внутри доќма что-то сияло новизной. Приходили глядеть на работу дедушки и старики. Сами мастера, рассуждали о работе дедушки: ольха красива, дерево наше, свое, но не больно прочна, до жучка солоща. Если пропитать ее поќлынным настоем и можжевеловым, то лучше дерева и нет. И еще проскипидарить. Хвалили дедушку: знамо, дом надо доустраивать, но не скрывали и сомнений. То ли ныне время о домах-то мужику печься. На этажки пошла установка. Разве вот что для родни, гостей городских. Ныне молодые устыдятся жить в старых-то домах. А кто-то и хаять будет: отжившее гнездо.