Как-то на разнобойный игривый стук молотков зашел в кузницу незнакомый человек. Оказалось вновь назначенный уполномоченный. Поздоровался, осмотрелся. В углу кузницы валились разные железки: топоры, кольца к каќлиткам, замки стариннее, щеколды. Все это было когда-то самим дедом Галибихиным выковано и требовало вот подновления.

— Много ли зашибаешь, дед?.. — ни с того, ни с сего вроде как допрос учинил уполномоченный.

Дед Галибихин и подиспугался — в колхозной кузнице не колхозное делаќет, и разгневался — какое зашибание. Опустил дрожащими руками недоковаќнную поделку в колоду с водой. Туда же сунул в растерянности и клещи. Иван вынул из колоды клещи, положил на край горна.

— Мы учимся делу, — сказал уполномоченному. — Куем с дедом, кому что надо за так. — Созорничал, желая досадить уполномоченному: — Хотите вам на ботинки подковки насадим, будут постукивать.

Уполномоченный постоял и ушел, ничего больше не сказав.

На другой день дед Галибихин не пришел в кузницу. Дедушке, председаќтелю, сказал:

— Нельзя мне, Игнатьич, ничего по своему разумению, от души делать. А люд-то ведь идет, ни к кому больше, да и не всякое старое новым заменишь… Вроде ты уже жулик, эксплуататор новый, мироед.

Застрявшие тогда полусознательно в мальчишеской голове Ивана, и вызывали теперь тревожные раздумья. И вызревал в голове невысказанный вопќрос: "А кто же нам первый-то враг?.. Не сами ли мы в самих себе. Ведь не видно, чтобы ныне такое изживалось, скорее наоборот, все изощренней и вредней становится… Все друг на друга, каждым у каждого в каком-то подозрении. Как же тут сообща дело делать, когда тебе самому, от себя, ничего нельзя?.."

1

Иван не мог сказать точно, в каком году это было. Но помнилось, что в самый разгар сенокоса. Именно в эту пору все бывшие деревенские хотят приехать к себе. Дед Галибихин только что перебрался из Мохова из избы Поляковых, в свой новый дом в Большое село.

Ненастным вечером на галдерее сарайчика-мастерской, как и всегда, деќдушка клепал косы. В Мохове и поныне вместо галерея говорят звучно — галдерея. Навес вдоль стены для того и строился, чтобы собираться там любителям поговорить в компании, а по местному — погалдеть… Склонивќшись к бабке, вбитой в корягу, дедушка вроде бы и не заметил, как подоќшел человек, нездешний по облику, по одежде. Но и на уполномоченного не похожий, не конторский. Если только корреспондент. Среднего роста, худоќщавый. Волосья слегка выбивались из-под серого берета. Дедушка бросил в его сторону взгляд, когда он перед ним остановился. Поздоровался кивком головы, как бы извиняясь, что вот занят неотложным делом. Сунул под усы зауженный кокел молотка, послюнявил и продолжал тюкать по лез-вию косы на бабке.

Подошедший стоял, глядел молча. В жилистых руках держал мешок с ремќнями, снятый с плеч рюкзак. Рукава летней светлой летней куртки были до локтей закатаны. Дедушка проклепал косу от середины до пятки, подќнял голову, и показал взглядом на чурбак, чтобы подошедший сел, пока вот он не закончит свое дело. Но тот стоял, не двигаясь с места и улыќбался, как бы говоря: ладно, ладно. Дедушка глянул попристальнее на подошедшего, подумав, как потом сказал, что перед ним собиратель икон. Часто они стали наведываться в последнее время. А может, какая-нибудь таќйная персона, мелькнула мысль, странно выряженная. Всякое нынче бывает. Стоит вот, выжидает, чтобы своей терпеливостью удивить "деревню".

— Не узнаете, Данило Игнатьич, — сказал подошедший с грустью в голосе. — Ваш сосед, Андрей Поляков…

Дедушка отложил молоток, снял очки, отнял косу от бабки, прислонил ее к стенке. Поднялся с выделанной из еловой коряги скамейки, в которую быќла вбита бабка.

— Неужто Андрейка, — произнес, все еще приглядываясь. — Андрей Семенович… Да как же так, где сразу признать. Ну, думалось, что и не увижу, известность, слухи и до нас дошли…

Иван обмер от любопытства. Новый человек в деревне всегда событие. А тут — художник, картины которого печатались в журналах. Обрадовался, когќда дедушка тут же пригласил его в дом. Но художник уклонился, попросил, чтобы дедушка доклепал косы. Взошел на галдерею, сел на чурбак, вынул из рюкзака блокнот и карандаши и стал рисовать.

Дедушка сказал, улыбаясь: "Коли так, то полюбуйтесь. Небось, ведь и сами не забыли, приходилось к сенокосу ребятне привыкать".

Иван застыл за спиной художника. Он обернулся, спросил его имя. Иван ответил и сел на другой чурбак рядом с художником.

Дедушка выколотил косы, присел рядом с художником, называя его по имени и отчеству, Андреем Семеновичем.

В разговоре начались взаимные удивления. Назывались неизвестные Ивану имена и фамилии моховцев. Набежала гостившая ребятня. Из лесу пришли дядья — мужья теток, с ними двоюродные братья и сестренки Ивана. В миг, не то что Мохово, но и Большое село узнало о приезде моховского художниќка Андрея Семеновича Полякова.

Художник сказал, когда вошли в дом:

— А у вас, Данило Игнатьич, как все было, так и есть. А наша вот избенка покривилась и поприсела.

За столом на веранде сидели празднично, расселись вокруг большого стола. Тетки с мужьями, ребятишки, мать — все с вниманием к художнику-земляку. Бабушка Анисья усердно потчевала гостя.

Хлопнула гулко калитка во дворике. Поднялся на крыльцо, стуча сердито подковками на каблуках кирзовых сапог, дед Галибихин. С ходу обрушился на художника. Тот даже встать не успел из-за стола, оторопев от неожиданности, стразу не узнав деда Галибихина.

— Что же ты, Андрюха, родню-то обошел… — На этот выкрик только и хватило Глеба Федосеиса. Бабушка Анисья подсунула тубаретку (тоже местное название табуретки), и дед сел посреди веранды. Перевел дух, поотдышался. На свидание с родней спешил, много ли ее осталось в роду Галибихиных. Снова стал попрекать Андрея Семеновича, уже присев рядом с ним.

— С матерью твоей мы двоюродные. Забыл что ли от важности?.. Или еще опасаешься — кулаки?.. Друг дружки боимся, не людьми стали. И знаться-помниться не надо. Письма не напишем…

Андрей Семенович, недослушав, обнял деда Федосеича, окрестил троекратно поцелуем, повинился. Дорогой узнал, что Глеб Федосеич в селе живет, но к своей избе потянуло. Сказал о родителях: отец погиб в блокаду в Ленинграде, мать умерла после войны. О себе умолчал… Глеб Федосеич принял сообщение о родителях спокойно. Слухи дошли. Да и какая ныне семья без гибели-горя. А вот коли живые не откликаются — грех людской. Обусурманились людишки, всяк выше друго друга…

Просидели до темноты. Вспоминали, кто когда жил в Мохове и в Большом селе. Погибшие на войне — те как бы и сейчас были рядом, ждались. А бросившие добровольно свой дом — как бы пропадали из памяти бесследно. Не много о них и говорилось.

— Ну, коли Андрюха, заходи, не гнушайся. Много ли нас, родни-то. Это и хорошо, и ладно, что свой дом хочешь обжить. Я его немножко поддерживал, да ведь как, не свой, чтобы что-то в нем поправлять, — сказал, уходя, дед Галибихин.

За ним прибежал Шурка, дед чтил его сыном, погордился усыновленным внуком:

— Вот он, Александр, теперь есть кому держать фамилию рода Галибихиных

С уходом деда Галибихина осталась грусть. Будто песню не допели старинную о прожитом. А голос ее все еще звучал, завораживал и как бы оставался на слуху.

Бабушка Анисья постелила Андрею Семеновичу на веранде. Когда госќти разошлись по своим углам, он спросил дедушку о Каверзине. Сказал, что отнароку подгадывал к сенокосу, чтобы там побывать со всеми. Раздоќсадовался, когда узнал, что в Каверзоно и тропы теперь уже нет все леќсом затянуло. А по молве еще в татарское иго стояла там деревенька. После уже стала называться Каверзино. Может, название такое изошло от самих татарских конников. Думалось ли, что она может исчезнуть.