— Ни я, никакой другой председатель, людей из деревни не выталкиваем. Наоборот, всячески посулами стараемся удержать.
Да Михаил Трофимович и не упрекал в том председателей.
Иногда дедушка с Суховым подшучивали друг над другом, как вот и моховские старики сами над собой. "Убегут вот все из колхоза, — говорил дедушка, — и Вам, Михаил Трофимович, некем будет командовать, разве инвалидами на костылях да старухой с клюкой… Тогда я поезжу по городам, наберу человек двести бывших крестьян и буду обрабатывать пустующую землю вольно, пока чиновничья рать снова на меня не набежит. Вот в чем бага для крестьянина: власти бы ему над собой лишиться, жить по себе да с купцами честными дело иметь". Оба с дедушкой смеялись… Сухов поделился новостями, привезенными из города. Один председатель, тридцатитысячник, когда приходили к нему за справкой, запирал кабинет, выставлял бутылку, умолял со слезой: "Не уезжай из колхоза, давай поговорим…" Парни понахальнее, когда хотелось выпить, шли к нему с тетрадочным листком… Сам спился и трактористов споил. Жена от него ушла, а его под суд за растрату. Другой разработал систему похитрее. Заделался сватом. Старухам за сватовство трудодни выписывал. Дома старье скупил и селил в них молодоженов. Нянек, старушек, от колхоза нанимал. Даже к ворожеям-приворотницам обращался, чтобы сводили парней с девками.
Дедушка похвалил последнего председателя, сказал с веселым смешком, что метод такой возьмет на заметку. И тут же спросил с грустью:
— Тоже ведь поди сняли, подыскала статью?.. — Сухов промолчал, а деќдушка вымолвил глухо: "Это уж ясно. Доводи колхоз "до ручки", но только не самовольничай, не отходи от указаний".
Когда народ шутит о серьезном, да анекдоты рассказывает о том, значит, уже припекло. Сухов переждал и повернули разговор на другое. Дедушка сказал:
— А кто-то вот из уехавших в большие люди выходит, министром, ученым становится. А мы уму у себя землю пахать по-своему не доверяем… Тольќко так я скажу: министр, академик, или кто другой, не важнее и не нужќнее настоящего хлебороба. Хлебопашцу не меньше надо кумекать и знать, чем, скажем, тому же академику… И в политике он должен сведущим быть. Должность — пустомельство, а не работа. Решать крестьянские вопросы тем, кто трудится на земле и учится ее познавать. Дело свое обязан до тонќкостей знать. Должен быть во всех отношениях свободным.
Иван не мог точно вспомнить, кто что говорил. И Сухов, и дедушка, как бы соглашались друг с другом. Признавая, что они оба — и секретарь райкома — "Первый", и дедушка — председатель колхоза одинаковые рабы. Не рабов как бы и нет — все рабы. Вот и жди, когда такое устройство их жизни "перевалит через чур" и у правителей этого рабства сами по себе выпадут из рук вожжи державные.
Народ Сухова хвалил. Все видит человек, но и он не должен голову заќдирать, смотреть и слушать, откуда какой звон… А чего бы по пустому-то трезвонить. Дело-то ладный мужик с полслова поймет, бежит-то от не дела. Судили о секретаре — "Первом", как о простом и обходительном человеке. Случалось, что и "резали" правду матку в глаза. Он отвечал тоже прямо: "Откуда чему взяться, если у вас урожаи по пять центнеров с гектара. Мужики при вольном разговоре на это свой ответ держат. Тоже не без расќсудка; с подковыром и смешком: "Делаем как велят, получаем, что дают. У американца Герста переняли вот-вот как "королеву пестовать", вместо своего "короля" клевера ее предпочли… Герст-то, живи он у нас по разуму, тоже вместо "королевы'' предпочел бы "короля". А нам захотелось ее вот, "королевы"… Бог-то один и един для всех, только вот земля под небом разная"…
Сухов выслушивал и советовал как бы в полушутку, не от себя "Первого": "А вы по- своему не по Герсту, делайте…" А мужики на это опять свое: "Да оно как делать-то, коли дела нет… Да и воля не своя, вроде как пришлая. Оно и мирволит неохоту к делу…"
Такая беседа с колхозным людом вышла в воскресение на картофельном поле, куда вышли все вроде как на воскресник. Сухов ехал по своим деќлам в другой колхоз и свернул на народ с большака. Дедушки не было на картошке, руководил всем Старик Соколов Яков Филиппович, парторг. Любопытству мужиков не мешал, многие, по случаю такого дня вышли и с бутылкой в кармане. Пособирав картошку, "перекурили" для веселья. Было солнечно, работалось легко и говорилось смело. Парторг не вмешивался в разговоры люда с начальством. Тут вольная воля и "Первого", хочешь слуќшай и свое говори, не хочешь — скажи казенное слово и торопись, куда надо. Сухов не захотел торопиться. Ивану запомнились слова из всего тоќго разговора, высказанные с какой-то веселостью большесельским мужиком: "В будущее бежим и все вот ждем подхлеста от того, кто это будущее знаќет. А без подхлеста-то как, коли сам не ведаешь дороги. Лошадь вот пьяќного сама без возжей к дому подвозила, а тут кто тебя выручит, коли ты без своего поводыря?.." Сухов тоже со смешком на это: "Ну, так уже и без поводыря. Вон ваш парторг, Старик Соколов, как вы его называете, все дороги знает, на верную и направит…" Яков Филиппович промолчал, и тут как всегда бывает кстати, бабы зашумели о своем, бабьем. Магазины вот пустые, чего надо не купишь в город поезжай…
Яков Филиппович вечером поведал дедушке о наезде "Первого". Сам Сухов в этот день почему-то не заглянул к Кориным.
— Человек-то вот тоже мечемся, — сказал Яков Филиппович, поведав вначале, как шла работа на поле, сколько картошки убрали. После того, как уехало начальство, поговорив по душам, работа пошла спорее… — Человек тоже вот мечется, как и мы с тобой, Игнатьич, — повторил свои слов парторг с какими-то еще невысказанными раздумьями. — Надеется, образуќется все перемелется. Тем же живет, что и мы. Испокон веку это в нас живет надеждой. И пословица вот такая на языке у нас: "Перемелется — мука будет". И он, наш "Первый", это в уме держит, в слове неизречеќнном. Мукомельничной у нас все меньше, а муки душевной все больше и больше. В крови это у нас несмотря ни на что, тлеет неугасимо неиссякаемая надежда… Жаль вот парня, терзается. И не пошли Бог на нашу беду наслать другого, без понятия мужицкого. Начнет из оглобель дуги гнуть, а потом нас же заставит выпрямлять свою оглоблю в нашу дугу. Но новых оглобель из дуг уже не выйдет. И останемся и без того, и без другого. О двух правдах живем, в рот те уши, и не чуем этого. Одна наша, крестьянско-мужикова, другая незнамо и чья… Скорее — ничья, лукавого, что нас охмурил, как парень слабую девку. Все вот и хочется этому ниќчьему, насланного нечистью, без самого народа для его блага чего-то светлое сотворить. А получается тьма…
Мужики после отъезда Сухова говорили о нем загадками. Хорошее-то вот в нем из плохого выказывается. И все равно к его хорошему плохое липнет. Для Ивана Сухов тоже был непонятен: то заодно с мужиками, то над ними с угрозой. Вроде и верно — живет о двух правдах, как вот и все они. Более правдивую правду и от себя скрывает. И как вот и деду-шка, и Старик Соколов — боится правде самой правде навредить.
А почему правда должна вот у них держаться в тайне, недоумевал Иван. К такому вопросу подводили его разговоры мужиков в сарайчике-мастерской дедушки, и дедушки с самим Суховым. И рассуждения Якова Филиппоќвича. И даже разговоры городских гостей между собой. Дедушка как бы приглашал Ивана на эти разговоры. Он хотел, как потом сам высказал, чтоќбы у внука зародились и вызрели свои мысли о жизни, и свои сомнения.
Кузнец, Глеб Федосеевич Галибихин, тоже, как он говорил, натаскивал по своему ребятишек, учил делу. Кто хотел, разрешал поковать на наковаќльне, постукать молотком по раскаленному добела железа. А потом показывал, как оно превращается в нужную штуковину. Иван с Толюшкой Лестеньковым кое-чему у него и поднаучились. Однажды старуха Марфа Ручейная приќнесла старый ухват — рог отвалился, "отпал", сказала она. Выбрасывать жалко, век ухват служил, от матери перешел, царской еще работы. Глеб Федосеич и велел Толюшке с Иваном этот рог приковать к ухвату…
