Беседа-разговор коммуниста во Христе Старика Соколова Якова Филипповича с дедушкой Даниилом Игнатьичем и художником Андреем Семеновичем не случайно так ярко запомнилась Дмитрию Даниловичу. Своими высказами они утверждали мысли, уложенные жизнью и поведанные пророками, что все претерпения, выпавшие на долю страждущего люда, был означены Высшим Разумом, как следствие греховности человеков. Мало вот оказалось званных достойных следовать Началу, держать его себе трудом и верой… Человекам дана воля и свобода жить по усмотренному самим пути в вере. Но они впали в соблазн во грехе. От этого их греха изошла скорбь и ко всему живому на земле, к каждой твари ее, самой земле и к тому, что произрастает на ней. Человекам посылаются вести о их неподобии и неугодии, но они этого не слышат в духовной слепоте не видят неправедных дел. Вот послан Провидением люду вещун с провидческими глазами на затылке. Но там, где он был явлен, его не приняли. И он передал заветы, данные ему, красному бойцу, Якову Соколову, сыну старовера, чтобы он сберег избранников, их вот, Кориных. А они несли мир и веру люду в труде. Это еще не осознано и самими Кориными. Но мне вот явлено провидением, что мир этот одолеет тьму, пройдя через скорби людские для осознания веры. Чистое место Татарова бугра, оскверненное супостатами, насланными во искупление грехов, превратится в плодородную ниву, освящения коей и воскресится мир на отчей земле.

ОТ АННЫ САВЕЛЬЕВНЫ

1

Анна Савельевна, ровно бы укоренная кончиной дедушки, спрашивала себя, когда надо было самой о чем-то рассудить: "А как бы велел дедушка Данила?" Этим и держала в своей памяти живой образ Данила Игнатьича Корина, свекра, дедушки, как называли все его и в доме, и в Мохове…

Когда настал день Победы — торжество оставшихся в живых и вечной памяти павшим — думалось и страданиям конец. Вернутся домой ушедшие на войну и все наладится, пойдет по-прежнему. Но произошло непонятное и по разумению селян — неладное. Уцелевшие парни и мужики приходили домой совсем непохожими на себя прежних. Побыв, как в гостях, уезжали куда-то, словно отпущенные оттуда на малую побывку. Как бы и не было у них своей деревеньки и прожитой жизни в ней. Лишь больно натосковавшиеся по мирной жизни и больно уставшие от войны хотели мира душевного и искали его в труде и доме. Брались с усердием за незабытую работу, добывая свой трудный хлеб. Но жестким приговором разносился над ними клич: "Первая заповедь!" Ровно неотмененная подать крепостникам. Ты — "заповедный", себе не принадлежишь… Но как исполнить эту "первую заповедь", если сам ты голоден?.. Это забота "ничья". Война мирила. В войну и тебе давались поблажки. А тут всякая забота о своем выживании — грех твой и кара за это. К летней страде прибавлялась и зимняя, все та же "Трудовая повинность" — лесозаготовки. В добавку к налогам — подписка на заем. О займе говорилось — "добровольно-принудительный". В этих словах помимо горькой усмешки был и истинный смысл. Солдатка с малыми детками и немощные старики не отважились бы добровольно отдать скопленную на одежонку полуголым сиротам страдные рубли. Но осознавалось повиновение "высокому долгу" — "Надо". Добровольность и верно — была. Никто не мог сказать, что у него силой, с милиционером, отняли наложенный заем или самообложение. Сам отнимал от себя последнее, перемогая боль рассудком: "Мы-то уж как-нибудь…" Отдал — и как бы душой очистился: "Исполнен долг, волен теперь!" Кончились внутќренние терзания: "Ты свят перед долгом!".

Тяготы такие Анна Савельевна испытала в своем Семеновском. Перебќралась в Мохово — словно попала в другой мир. И здесь все было так же, но где-то радом таилось и доверие к тебн. Понимание и признание — ты отражаешь. Анна не слышала от моховцев обычных жалоб, как проќкормить корову, запастись дровами, где взять хлеба? Каждый знал, что у него есть в лесу страдная полянка и он ее тано выкосить. Овинќник, загорода с картошкой — тоже твое. На это и надейся. Держи и пчел. Моховцы подражали тут друг другу, а вернее своему председатеќлю — дедушке, Данилу Игнатьевичу. Он был для них как бы набольшим в единой семье.

Все, кто работал на ферме, без боязни могли выпить кружку молока. У них в Семеновском тоже пили, но украдкой, запрещалось. Уносили домой, таясь друг друга, в бычьих пузырях. Недоверие и порождало поќрок. Все равно не доверяешь, так уж чего тут… Летом на моховскую ферму бегала голоштанная ребятня. Каждый приносил беремечко травы. Паша, главная на ферме, за это поила ребятишек молоком: "Любите, детки, коровок, они молочко вам дают.

Дедушку за попустительство власам не хвалили… Кивали на него и председатели других колхозов: "У Корня, моховца, колхозники сыты огородами и овинниками, а нам это не позволено". Дедушка отвечал: "А мне, что, позволено? Непозволение заботиться о колхознике!" С непозволением жить проще, без дум своих и боязни, что тебя "прорабоќтают". Перед начальством покаянно отмалчивался, соглашаясь с указаниќями. Секретарю райкома, "Первому", доказывал с уставом в руках о законности своих порядков. Они не выдуманы им, а подсказаны жизнью. Моховский колхоз больше других сдает государству по госпоставкам: мяса, молока, зерна. Соседям кормами помогает. За что же винить его. Секретарь райкома, пожилой, из крестьян, тот же, что был и в войну, остерегал дедушку: "Построже, Игнатьич, построже с народом-то… Да и не больно открыто, молчком… Время такое, тебя и не все поймут. И до области кивки доходят, завистники, жаждя выслужиќться, быть примерными…"

Уполномоченные начинали донимать моховца, называя замшелым с ранней весны. Сначала "за отсебятину": "с пахоќтой и севом запаздывает…" Да ведь кому-то надо быть и в отстающих, иначе передовых на будет, придется их выдумывать". Заканчивался сев и о "моховце" забывали. Летом "чесали" за косьбу для своих коров: "Сеќнокос не закончен, а у него своих стожков в лесу колхозники понаставили". Дедушка и на это приводил цифры, сколько сена в колхозе наќкошено, счет без привирок, приходи проверяй. И тут спрашивал: "У коќго больше-то, гляньте-ка в сводку?.." С жатвой тоже наваливались "за темпы сдачи". "Этот куркуль все бы в свои амбары запрятал". Подводилось итоги выполнения "Первой заповедник", о "куркуле" забываќли. Но ненадолго. Накидывались дополнительные планы на район — хлеба, молока, мяса. И дедушку "брали за бока". С других-то чего взять.

Моховцы это как бы и не больно переживали: не с них берут, а с колхоза. А дедушка страдал. Вместе с ним страдали и все в доме, и сам дом. Будто дом их был с душой. Что-то потрескивало в нем, поќскрипывало, даже вздохи какие-то слышались, будто стены дому, и все, что в нем скорбило. Это томило и Анну, бабушку Анисью и Дмитрия. Да и многих моховцев, несмотря на общее равнодушие в осознание, что всеќго этого и ныне не избежать. Другим еще труднее, так можно ли нам роптать.

Когда казалось, что уже нет сил противиться "игу велений", появлялся невзначай Старик Соколов Яков Филиппович. С его приходом будто все просветлялось. Беседовали за чаем, переговаривались вроде как "ниочем". Неладу нашему на чем держаться, он как пустое слово, выскочит и забывается. А лад в тебе самом, тебе и надо в тихости беречь, чтобы длить жизнь, оставить его и после себя для того же для чего и сам ты жил по предначертанию Творца, Бог хочет тебя оглядом задуматься о жизни, то и проведет тебя по краю гибели, и

заставит тебя увидеть твое безрассудство и твою беспечность.

2

Наша районка — газета "Заря коммунизма", обходила Моховский колќхоз, а вернее, его председателя, дедушку: нетипично, не для примеќра… Из областной газеты тоже не наведывались. Райком не рекоменќдовал: хвалить нельзя, а ругать вроде бы кем-то не велено. Но все же иногда проскакивало, "поглаживали моховского куркуля"… Все сводиќлось к одному: "Вот если бы в Мохове все делалось так, как надо, то и результаты были бы другие". И тут вроде бы кто-то лукавил: какие вот другие?.. Дедушка на такую критику не сетовал: знамо, уполномоќченным надо что-то находить. А результаты — верно, вышли бы не бы не такие, а "как у всех".