Поотвлеклись вроде как посторонними разговорами ни о ком и ни о чем, поусмехались и повеселели. Если по делу разобраться, так какая у них причина унывать. Как Лев вот вот Толстой сказал, надежду в себе надо держать, а там все и образуется.
Дедушка сказал, переходя уже к делу, что теперь от него требуется. Надо бригадира подбирать в моховскую бригаду. Упирали, что много дармоедов в малых колхозах, а на деле-то наоборот. В больших колхозник тянется не добро общее нарабатывать, а к должности. Не землю обрабатывать, а указывать, как это надо делать. Вместо председателя у нас бригадир будет, и он станет спрашивать, ждать указания, что и как ему делать, помощника запросит. Сам по-своему уже ниќ чего не делай, все с указаний. Работать двоим в бригаде и некогда будет наравне с другими, как вот дедушка работал, дедушка.
— Да где бригадиру работать… — говоря это, дед Галибихин протянул бабушке Анисье чашку, и тут же вроде как забыл, о чем сказал, рассудив про себя, его ли дело о таком говорить. И перевел разговор: — Ополовинили мы у тебя, Анисьюшка, гостинцы-то городские. Чай-то у тебя больно вкусен… Нынче пошло другое, старухи и те не за са-моваром, а за бутылкой, бисовы души, сидят. С войны что ли приучились в стопку глядеть без дела своего женского…
Бабушка Анисья отозвалась на похвалу о чае. О стопочке сказала, оно и тянет, коли забот о деле нет. Натруженной рукой с узловатыми пальцами взяла чашку деда Галибихина, налила заварки и дополнила чашку брызнувшим из крана самовара кипятком.
— Пейте на здоровье, Федосеич, — сказала она.
Приняв чашку, Глеб Федосеич вдруг вспомнил о бригадире, поглядел, пытующе почему-то на Старика Соколова Якова Филипповича и сказал:
— А отчего бы тебе, Филиппыч, не стать бригадиром. Председателем в Сухерке был целого колхоза, и тут во главе коммунистом стоял, на совещания разные вызывался. И был бы свой человек, а то пришлют кого.
Яков Филиппович налил в блюдце чаю, поднес его к бороде, подержал так, подул, не торопясь отпил глоток, причмокнул, так ничего и не сказав в ответ деду Галибихину.
Допили чай, повернули чашки вверх донышком. И только тут Старик Соќколов Яков Филиппович вымолвил свою думу.
— Ты меня Игнатьич, никуда не включай. А во главе плотницкой бриќгады поставь, коли надо. В бригадиры-то, кого помоложе, бегать мноќго подчиняться, не по мне такое. А тут я сам свой буду.
И опять тужили, думали-гадали мужики. Моховский учетчик-бригадир не годится в большие бригадиры. А кроме — кто?…
Бабушка Анисья вроде как невзначай обронила:
— А и поставили бы Федора Терентьича… Ныне что не мужик, то при должности. А Федор, как и бабы, дела казенного не имеет, пленный, вишь.
Дед Галибихин потрогал блюдце с чашкой, поотодвинул его от себя, подержал костлявые руки на краю стола.
— А ведь правду Анисьюшка-то сказала, — поглядел на дедушку, потом на Якова Филипповича. — А то все пленной Федор, да Пашин Федор. Друќгой раз окликнешь: "Зайди Федор Терентьич, что мимо-то все проходишь. И к Игнатьичу тебя нет. Чего бы со всеми не посидеть, не поговорить? " Так нет, застесняется. А они, Измайловы-то, погостяне, тот же Теренќтий покойный, крестьянствовали по разуму. А вот судьба у человека такая незадачливая, в плен завела, и клеймо на всю жизнь.
Федор Терентьич Измайлов и дедушке как-то сказал: "Мне-то одно, Бог с ним, как назовут, так и ладно. Не со зла ведь. А вот дочка и сын подрастают, перед ними и стыдно. Ровно уж от роду преступник ты какой. Но что мог дедушка сделать? Прозвание, коли прилепится, то оттесняет и нареченное имя. Но самому дедушке не пришло вот в голову назначить Федора Терентьевича бригадиром. Что-то мешало. Может у всех с душевность и вытравилась ядом пагубных казенных слов.
Старик Соколов Яков Филиппович огладил бороду, ровно что-то из нее выжимая. В глубоких морщинах сузившихся глаз сверкнули колючие зрачки, направленные в сторону бабушки Анисьи, а затем Глеба Федосеевича. Помедлив, сказал:
— Не из села, знамо, бригадира к нам рядить. Там-то найдутся охотники… — Прямо за Федора Пленного и он сразу не высказался. Но и не возразил. Перед уходом уже сказал дедушке: — А, пожалуй, и права Анисья-то. Так и решай, если так…
Другой кандидатуры в бригадиры не нашлось. На правлении колхоза Федор Терентьевич и был утвержден бригадиром Моховской бригады.
Прасковья Кирилловна сказала на ферме Анне:
— Не в том дело-то, не в назначении. А Федя-то и оживет: доверие… Саша Жохов приходит, зовет на реку, вроде как в услужение ему. А Федя и отказаться боится, в запуге вечном.
Дедушка видел и понимал, что не изжиться неладности в деревне враз. Целое поколение нас, военных, заражено недоверием к людям, попавшим в войну в беду. Волю крестьянина подавляет властное, не присущее труду пахаря на земле. Утешение было в одном — рос вот внук, Иван. Может, к его времени и вразумится лад в державных людях.
3
В притихшем Мохове, без колхозной конторы и приезда начальства заметней выделялся дом Кориных. Стоял в гуще деревьев разных, противясь безликости моховских изб. Что бы там ни творилось, как бы ни корежилась деревенская жизнь, а придет пора крестьянскому благоденствию. Это дом Кориных и вещал колхозному люду. Не так уж закостенел колхозный мужик, чтобы не узрить порок и не вызволить его из себя трудом своим. Внуки и правнуки и придут к праведной жизни, ожидаемой дедушками. Вера в то и держалась в Коринском доме и передавалась моховцам.
И все же печаль и душе Анны оставалась. Когда жили только моховым — дом и ферма, ферма и дом, от забот твоих были неотделимы. Теперь ферма оставалась только работой. А работу ничего не стоит и переменить. Анна все делала так же, как и раньше. Но куда-то ушел былой задор везде успеть. Возникало чувство временности, что ты послана кем-то на эту работу. Коровы и телята тоже как бы иначе смотрели на тебя, словно понимали неминуемое твое расставание с ними. То же происходило и с другими доярками, и они как-то потерялись. И Миша Качагарин вроде бы воли лишился. Откуда-то взялись слухи, что моховскую и сухеровскую фермы ликвидируют. Коров переведут в Большое село. Там пустует молочный комплекс. С доильными аппаратами. Навозоудалением, с ленточным кормозаправщиком. Большое село и ферма подключены к государственной электросети. Этого добился еще для себя бывший председатель — тысячник, как о нем, то ли в усмешку, то ли в упрек говорили.
Дедушка отмалчивался, когда заговаривали о переводе моховских коров на комплекс. Конюшня Гриши Буки сама собой хезнула. Сам Константиныч был уже стар, хворал. Умерла его жена и он уехал доживать свой век к брату под Москву. "Не больно охота, — Игнатьич, сказал дедушке, — но делать нечего. Пока могу еще, так и надо ехать, лежащего, кто повезет?"
Колхозами стала командовать МТС животноводством — эмтеэсовские зоотехники. Появился в Большом селе специалист по животноводству. И неожиданно нагрянул на Моховскую ферму. Привел его дедушка.
Был апрель, снег раскис, в низах лужицы. Зоотехник в ботинках, пальто нараспашку. Вроде хотел показать коровам пиджак и рубашку свою полосатую, модный галстук. Из-под мехово шапки выбирались длиннее русые волосы. На переносице — очки. Молодой, среднего роста, решительный и быстрый. Не стеснялся и в навоз ступить, коров руками потрогать.
Подошел к Зорьке, статной корове, которая год назад при хороших коќрмах, достатке сена, надаивала до шести тысяч литров в год. А тут, при объединении, когда сено и фураж от моховцев "уплыл"- на три съехала. Это объяснила Паша. Зоотехник ничего не спросил и сам ничего не сказа. Вроде бы это и не его дело — надои от коров.
Анна не могла отделаться от тревожных мыслей, глядя на этого, чисто выбритого щеголя. Такой франт у них временный, значит чужак. Наприказывает, наделает делов — и поминай, как звали. А нам вот расхлебывай потом его фокусы.
Оглядев все, зоотехник, решительно и смело, как и ходил по коровќнику, сказал:
