Дедушка на выкрики не отвечал, будто не слышал их, в объяснения не вдавался. Все ведь все знали, что колхоз под гребенку подчистили. Скаќжи это, а потом?.. Расспрашивали как с сеном для своих коров, с овинниками?.. Дедушка и тут вилял. Опосля открытого слова, чтоб "агитайки'' не пришили, "разќложения" установленного порядка. Ходили разговоры, что моховцы дурќной пример подают.
Из зала громкий голос выкрикнул:
— Чего антимонию разводить, какой ты правды захотел. Сам догадываќйся что к чему.
И зал затих.
Уполномоченный насторожился, — заерзал на стуле. И все другие в преќзидиуме растерянно заоглядызались. Когда шумели весело — вроде так и надо. А тут будто пружина ослабла и движение прекратилось. Задумались на скамейках и рядовые. Это и было непривычно для руководства: что у них в головах-то, чего за молчанием ждать?..
В Большом селе знали как жило, и как теперь живет Мохово. Знали и то, отчего хиреть начали. Но одно дело знать, а другое высказать, выкричать на собрании, на трибуну-то никто со своими мыслями не выйќдет. Моховцев не жалели, над ними подшучивали, тихо подсмеивались. Жили вот так, по-своему, а теперь по-нашему поживите… Дедушка это понимал и старался с тихой полуулыкой отмалчиваться. Оттого что нам хуже, вам-то не стало лучше, скорее наоборот, надежда потухла.
Мертвая тишина длилась минут семь. Долгонько для такого собрания с присутствием уполномоченного. Председательствующий повыждал и обраќтился к дедушке взглядом: "Все что ли, Данило Игнатьич?.. " Дедушка пожал плечами: а что еще?.. Во взгляде было: может и этого не стоиќло говорить, а сопоставить в процентах, и вышло бы все ладно, как у большесельцев, затуманилось бы процентным и цифрами. В тумане что разглядишь?
Но вот зал перемог тишину и послышалось вроде ропота:
— Земля-то одна, что в Мохове, что у нас. Значит…
— А что значит-то? — пробили голоса, — у них было по десять кило и по тридцатке на трудодень и хлеба по десять килограмм. А поќдобрали, стало и у них те же граммы, так чего с кого-то спрашивать?
Председательствующему, парторгу колхоза, что-то шепмул на ушко упоќлномоченный. Похоже с укором. И парторг произнес в зал, как-то приќнужденно:
— Кто еще хочет высказаться?.. — Помедлил, досказал: — нет желаюќщих, — поперебирал бумажки перед собой и опять неловко помолчал.
Никто не отозвался и на молчание. И намеченные ораторы не проявляли желания. Пришлось парторгу самому внеси предложение о присоединении Моховского колхоза к Большесельскому. Бухгалтер большесельцев поддеќржал предложение парторга. И тут опять из зала подтрунивания и над бухгалтером, и над самими моховцами:
— Тебе-то, понятно, привычно на больших счетах пустоту перекидыќвать… А моховцам, поди и не больно весело от такого будет.
— И они почуют твою бухгалтерию.
— Так за что же их наказывать, пусть бы и жили по-своему?
— А может и наши коровки раздоятся с моховского сенца…
— Жаль, что они по трудодням рассчитались, а то бы в общий котел… Христос-то делился…
Моховцев поддразнивали как в большой семье старшие младших без стќрого глаза наибольшего.
Проголосовали за присоединение, словно речь шла об очередных обязательствах по соцсоревнованию.
Перешли к последнему вопросу — выборы правления и председателя колќхоза. Тут-то и поднялся со своего места, с самого заднего сидения, Старик Соколов Яков Филиппович. Единственный, пожалуй, трезвый во всем зале. Все собрание он безучастно сидел в теплых валенках и ледной своей черной шубе. Никем не приглашаемый, встал и пошел медленно к сцене. В президиуме растерялись, но никто не мог остановить его, ни возразить. Сидели все завороженными с немым вопросом в себе: "Чего задумала староверская борода?.." Непривычной была такая самостоятеќльность рядового колхозника. Но опять же, будто прогудело в ушах сидевших за столом президиума: Единственный коммунист в Моховском колхозе,
не балагур, к "Первому" запросто вхож. И весь зал вместе с президиумом затих заворожено, пока он поднимался на трибуну.
Из черного нового полушуба с барашковым воротником, что из копны застарелой, торчала белая борода и несла слово. Шапку барашковую он положил на трибуны как завораживающий зал знак. И вот молчание нарушил зал. Из последних рядов послышалось:
— Давай, давай, Борода…
— Этот сейчас скажет за нас за всех…
— Режь, Старовер, как Аввакум, правду-матку в глаза.
Но и другое, вроде как с завистью:
— У нас-то таким не походишь.
— А что ему до нас. На все руки мастер, ничто ему не помеха, завоќроженный. Вишь, все начальство в рот воды набрало.
И верно, зал он как бы отпустил, а восседавших на сцене за столом, держал под своим влиянием заворожено. Так осознали это опосля сами начальники, не без сожаления, что оплошали.
Полушубок, шапку шил он сам из овчин, выделанных тоже самим из кож своих же овец чистой романовской породы. Кое-кто пытался выведать его секреты, но Яков Филиппович отказывал: "Научишься и начнешь безобразить, бобров наших по рекам ловить".
Староверская Борода возвысилась черной горой со снежной макушкой на большесельской трибуне. Из белых волосьев сверкали как угли глаќза, торчал нос, будто указывающий на что-то, и рокотал голос, ровно сходивший с неведомой выси.
Анне он показался впервые таким необычным, вроде как околдовывающий всех. Она шепнула Паше: "И верно что Коммунист во Христе. И не опомнишься сразу… "
Паша не успела сказать что-то в ответ, Старик Соколов Яков Филиппович изрек в зал, казалось громовым голосом:
— Двадцатитысячников, оно там, конечно, можно и выбрать… — Тряхќнул шапкой, положил ее перед собой как кладут бумажки, по коим читаќют веленые высказывания. — Все города, почитай из деревенского люда, ну кто там по наречению земле отчичей и дедичей присягнуть хочет — это по судьбе. А так-то по жребию зачем человека в колхоз засылать. Это уж когда совсем свой народ изжился, пахарь выродился… А вынуждать руки за назначенного поднимать, так это уж честнее без всякого собрания. Считают что к большесельцам нас присоединяют, а на деќле-то, если по правде, все наоборот. Бедный только к богатому может присоединиться. Вот и выходит, что моховцы большесельский колхоз к себе берут. — Зал, как бы освобожденный от ворожбы, разноголосо загудел. — Знаю, что не всем по нраву говорю. Но мы больше для государства значим, в долг к нему не залезли и продукции нашей деревенской больше ему даем. Потому и надо в председатели нашего, Данила Игнатьича Корина. Не больно хотел высказываться, но совесть подтолкнула, вызвала на эту трибуну. Не выскажись тут, другого места не будет. Не высќкажись сейчас, замучался бы опосля, что долг свой гражданина не исќполнил. Если уж без заботы о том, как дальне жить, можно и вашего выбрать, городского. Только он сам должен понять, что не крестьянин, и против Игнатьича ему не быть. Да и в город ему хочется, намаялся уж тут. Вот я сказал, что сердцем велено, а теперь уж сами думайте.
Сначала молчание в зале, все глядели как Старик Соколов сходил с трибуны. И вот кто-то осмелился выкрикнул, может опять же спьяну:
— Моховца, моховца в председатели. Игнатьича… — И хор голосов, — знамо, Игнатьича.
Анна видела, как дедушка морщился, страдал. Говорили-то пьяные… Но есть и пословица такая, что у пьяного на языке, то у трезвого на уме. Но ум-то вот и укорачивают у трезвого, а с пьяного меньше спќрос. Но спрашивать-то потом за пьяные речи будут с трезвого.
Уполномоченный постучал по графину шариковым карандашом, но не настойчиво, не сильно. В острастку как бы пьяному, а не трезвому. Похоже, что Старик Соколов Яков Филиппович на него повлиял и в чем-то убедил.
Зал поумолк, но других предложений так и не последовало, ни из зала, ни из президиума.
Уполномоченный свое предложение "от имени райкома" не решился огласить. А может, и не захотел. Какой сонный нерв растревожила и в нем Староверская борода и в чем-то склонила на свою сторону…
В перерыве Яков Филиппович подошел к дедушке. С повинной погляќдел ему в глаза, комкая бороду в горсти, признался:
