— А что, разве совесть тоже подчиняется моде? Эх, пропадай тогда всё пропадом, — в сердцах выпалил я и тут же прикусил язык, не зная, как к этому отнесётся мой собеседник.

— Вот за эти слова я тебя люблю, молодец. Кабы все так думали. А то если и вправду совесть подчинится моде, тогда действительно необходим ещё один всемирный потоп, — человечество ничего уже больше не спасёт! — возмущался цирюльник.

В это время дверь отворилась и на пороге показался хорошо одетый господин, увидев, что кресло занято, он повернулся и с достоинством вышел…

— Кто это? — спросил я.

— Какой-то большой чиновник, но чем он занимается я так и не знаю. Ненавижу таких людей, целыми днями бездельничают, а за них всё другие делают.

— И детей? — вырвалось у меня.

— Этого я не знаю. Детей у него, кажется, вообще нет. Он и недостоин… Да, — продолжал он, — так вот, не нашёл я ничего подходящего и решил заняться цирюльничеством. Считают, что несерьёзное это занятие, лёгкое, да что поделаешь. Тяжёлая, говорят, пуля, а человека убивает. Прежде чем я эту лавку открыл, уступил мне один человек свою, большая она у него была, с галёркой, сам-то он в деревню на виноградный сбор уехал. Сижу я целыми днями один, а клиентов всё нет и нет. Дай, думаю, немножечко посплю, если кто войдёт — дверь заскрипит, я мигом и поднимусь. Уснул. Явился тут один мой дружок, видит, что я сплю, не стал он меня будить, а чтобы воры не влезли, придвинул к двери стол и ушёл. Приходят клиенты, видят приставленный к двери стол; думают, нет внутри никого и обратно уходят. Проснулся я поздно и как увидел, что стол приставлен, решил, что это сосед-цирюльник нарочно сделал, чтобы клиентов у меня отбить; стал я с ним ругаться. Потом извиняться пришлось. Поучительная история, потому я тебе и рассказываю. Иногда кажется, что делаешь человеку добро, а на самом деле наносишь ему непоправимый ущерб, — разбуди меня мой товарищ, не потерял бы я клиентов. И ещё скажу: если не знаешь, вправду ли человек твой враг, не надо с ним ссориться. Не то — придётся извиняться. А самое главное — человек в своей собственной лавке спать не должен, чтобы у него, храни бог, ничего не украли и чтобы не приклеилось к нему прозвище лодыря и сони. Правда ведь?

— Поистине, батоно, вы всю жизнь черпаете из источника мудрости…

Вдруг цирюльник бросил бритву и высунулся в форточку:

— Пармён, Пармён, — заорал он во всю глотку.

В цирюльню вошёл взъерошенный длинноносый человек без папахи. Поздоровался и прислонился к стенке.

— Вот он-то и придвинул стол к двери, — сказал цирюльник и снова обернулся к Пармёну. — Чего это ты без папахи в такой холод?

— Мне посоветовали — волосы у меня лезут.

— Ты, милый человек, уж лучше за головой следи, чем за волосами. Что не в настроении? Вести, что ли, дурные из деревни получил?

— Нет, — отмахнулся тот, — понимаешь, утром у меня пропал большущий сом.

— Нашёл из-за чего печалиться, знаю я твои рыбачьи дела — завтра трёх словишь.

— Да не в этом дело, какой-нибудь невежда найдёт, приготовит неумеючи и съест без вкуса. Ведь варить рыбу по-настоящему не все умеют.

— Тогда, конечно, дело другое.

— А рыбу эту я тебе нёс…

— Жаль, где же ты её всё-таки потерял?

— Ну уж, если бы я видел, где её обронил, будь спокоен, подобрал бы.

— Не побрить ли тебе бороду, Пармён?

— Нет, я завтра зайду, — он попрощался и вышел за дверь.

Теперь цирюльник взялся за ножницы, намереваясь подрезать мне усы, но тут я запротестовал: пусть остаются, так мне больше нравится.

— Да, пожалуй, они тебе к лицу. Я свои тоже не сбриваю. Как случится вино пить, опускаю их прямо в рог, они как хорошее сито, весь осадок на них остаётся… Знаешь ведь, какие здесь мутные вина. А ты-то пьёшь вино?

— Иногда…

— Всё время пить не годится. А иногда стоит, тем более, что вино всё-таки лучше, чем вода из Куры. Плохая здесь вода — тёплая, безвкусная, не то что наша в Урави.

Как только он это произнёс, я как громом поражённый уставился на него: «Неужели, неужели это он. Узнал, наконец, узнал! Так это же Нариман! Тот самый Нариман, который встретился нам с Кечошкой, когда мы шли в город, тот Нариман, которого мы считали немым».

Хвала тебе, всевышний, какое же ты сотворил чудо! Поблагодарив Наримана и распрощавшись с ним, я вышел на улицу. Всю дорогу я неустанно повторял: «Хвала тебе, всевышний, какое ты сотворил чудо!»

Хотя, если говорить правду, при чём тут бог?

Если есть у кого дома немой, не водите его ни к гадалке, ни к лекарю, — всё равно не поможет. Лучше выучите его цирюльному ремеслу, — вот тогда он непременно сам заговорит.

Карманы мои совсем опустели, а на улице между тем свирепствовала зима. В одно из своих гуляний подобрал я какую-то истрёпанную книженцию с полуистлевшими страницами. До книг я, как вы знаете, охотник небольшой, поэтому сначала решил — на что она мне, выброшу, однако полистал-полистал и нашёл заглавие — «Карабадини».

Вспомнилось мне, что слышал я не раз от покойной моей бабушки про «Ефремверди» и книгу лекарей — «Карабадини», которые стоят дороже золота, и тут же подумал: — Пригодится! В книгу я положил пять десятирублёвых и поклялся не трогать их до самого возвращения в Сакивару.

С Кечо мы скоро помирились, и я, недолго думая, завёл разговор о деньгах.

— Чего ты торопишься, — потерпи немного…

Но дни шли, а он и не помышлял возвратить мне долг. Наконец чаша моего терпения переполнилась, и я не выдержал.

— Кечошка, проклятый, — сказал я ему сердито, — брось дурака валять, отдай деньги. Туго мне теперь, раскрутилась моя карусель, и остался я не у дел…

— Попытай счастья где-нибудь в другом месте, хочешь — куртан одолжу?

— Ты что, спятил! Разве это подходящее для меня занятие? У меня спина к этому не приспособлена.

— Не хочешь, сиди себе, мух лови.

— Довольно издеваться, отдай деньги, не помирать же мне с голоду, давай хоть половину долга.

— Разве может человек умереть с голоду, если у него руки-ноги целы? Ты мне очки не втирай!

— Говорю же тебе, в стеснённых я теперь обстоятельствах, так что верни деньги!

— Выходит, они у меня лежат, и я их тебе не даю?! Подожди маленько, соберу, тогда отдам. Если не здесь, то дома уж непременно!

— Дома?! А дома они у вас есть? Может, рядом с очагом у твоего папаши завелась машинка, на которой их печатают? Если так, то чего же ты, милый человек, этот облезлый куртан на себе таскаешь? Не своди, бога ради, меня с ума, не то как разозлюсь, так все твои золотые зубы выбью!

— Сам когда-то говорил, что бандиты у мертвецов золотые зубы вырывают, не у них ли ты этому выучился, и теперь мне грозишься?!

— У них, или не у них, это ты ещё увидишь!

— Что это я увижу, ты чего меня пугаешь?! Если ты у меня зубы выбьешь, то я оторву твою дырявую башку. Без зубов жить ещё можно, а вот без головы попробуй-ка. Посмотрим ещё, кто останется в накладе… Сказать по правде, так твоя голова не стоит и одного моего золотого зуба, но уж хоть душу-то я отведу, — говорит он мне, а сам посмеивается в усы.

— Какая там ещё у тебя душа! Вспыхиваешь, как порох. Совсем ты здесь, в городе, испортился…

— А ты… стал мне теперь поперёк горла, как петушиная кость, и душишь! Повремени ещё немного. На пасху отдам…

И снова топчу я снежные тбилисские улицы, бреюсь и обедаю у Наримана, разумеется, бесплатно. Ко всему привыкаешь. Представьте себе, даже к болтовне его я привык, — она мне даже нравиться стала, не боюсь я теперь и блестящей бритвы, которая бреет так, что щёки мои становятся похожи на зеркало. А когда смотрюсь в зеркало и вижу себя в нём таким красивым, мечтаю, чтоб увидела меня Гульчина. Скучаю я о Гульчине, о деревне своей, о маме, о весне и мечтаю о возвращении домой…

Зима одним хороша: мух не стало. Мороз, правда, тоже здорово кусается, но всё-таки не так, как мухи. Вспомнил я о мухах, и опять пришли мне в голову мысли о городе и о душе его, о том дурном запахе, который здесь стоит, припомнилось и то, как обокрали меня на Куре и об истории со вдовой. Обо всём передуманном поведал я Нариману, а тот мне и говорит: