Перепуганные дед с бабкой успокоились.

А мне было очень досадно, и я заревел. Правда, горе моё было недолговечным: наглотавшись слёз, я снова заснул, как ни в чём не бывало. Недаром говорят, что детское горе живёт лишь до сна.

Проснулся я поздно.

Бабушка меня принарядила, дала мне в руки корзину, полную красных яиц, и повела с собой в церковь.

Возле церковной ограды собралось людей видимо-невидимо. Бабушка подвела меня к ветхому деревянному кресту, взяла у меня корзину и сложила яйца на бугорке.

Я невольно залюбовался, так красиво заалели яйца в пышно зеленевшей траве.

— Не трогай их, деточка, они ещё не освящены. А потом, пожалуйста, бери сколько хочешь! — предупредила меня бабушка и сама пошла в церковь.

А я остался сидеть на камушке и нетерпеливо ждал, когда появится поп.

«Хоть бы вместо проклятого попа Кирилэ пришла Гульчина, ей-богу, подарю ей три красных яичка!» — подумал я. Но сколько я ни вертел головой, как ни таращил глаза, — её нигде не было видно. Тогда я стал молить бога: пусть хоть поп поскорее придёт и освятит яйца. Но, видимо, Кирилэ не спешил. Однако я был не один: в церковном дворе и крестов достаточно, и красных яиц, а поп все яйца должен освятить. Без его благословения есть пасхальные яйца никак нельзя. Отчего? Кто ж его знает! Словом, так или иначе, но пасхальные яйца заставили меня забыть про жгучий перец, и я снова полюбил красный цвет.

Наконец пришёл Кирилэ. Он начал широко размахивать кадилом, вышагивая меж крестов. Ветер доносил запах ладана и щекотал в носу. Я не любил этот запах, но что было делать, не бросить же яйца на произвол судьбы!

Кроме яиц, на могилах лежала и другая снедь. Когда поп окончил своё бормотанье, он дал знак идущему следом за ним служке, чтобы тот сложил всё в хурджин. Служка собрал разложенную снедь, отгоняя при этом ребят, которые готовы были, словно воробьи на кругу, наброситься на освящённые яички. Подойдя ко мне, Кирилэ услал куда-то своего помощника с полным хурджином, а сам нагнулся, пошептал что-то над моими яйцами и стал их засовывать в карман под рясу.

Сердце моё едва не лопнуло, как те шары, которые я повесил над очагом.

Неужто это черноусое страшилище оставит меня совсем без яиц, отнимет у меня даже мои боевые яйца?

Поп поспешно рассовал всё по карманам и, махая кадилом, пошёл к следующему кресту. А я так и остался стоять с разинутым ртом. Что было делать? Не ждать же следующей пасхи?

Схватив пустую корзину, я подкрался к соседнему кресту и, как только поп перестал шептать, ловко сложил туда все яйца.

Кирилэ задымил мне в лицо кадилом и недобро сверкнул глазами:

— Ты что делаешь, грешник? Бог прогневается!

— А на тебя не прогневается? — выпалил я и загородил корзину, к которой подбиралась его цепкая длинная рука.

— Положь их на место, несчастный! — гаркнул он.

— Отдай мне мои боевые яйца, а я тебе эти отдам, — сердито огрызнулся я.

Поп, испугавшись, как бы народ не услышал перебранки, в сердцах чертыхнулся и вернул мне мои яйца. А я отдал ему те, которые собрал на чужой могиле, и побежал к друзьям состязаться.

С того дня я старался не искать встреч с попом Кирилэ, но теперь уж я его не боялся, а открыто ненавидел. Но… между нами стояла Гульчина, а без неё мне и белый свет был не мил.

Наступил май. Меня отправили пасти скотину — решив, что пора мне заняться делом.

В понедельник утром, захватив с собой немного еды, я перекинул через плечо сплетённую из коры вишнёвого дерева сумку и погнал на пастбище нашу корову, вола и телёнка. На всякий случай прихватил я с собой и дворняжку.

Первый день я провёл там очень весело. Облюбовав на опушке леса раскидистый бук, на котором не было муравьёв, ребята-пастушки развесили на нём свои сумки и тотчас же принялись играть во все известные им игры. Наконец, когда все порядком устали, Кечо спросил, не пора ли подкрепиться? Сразу вспомнили, что страшно голодны, и руки потянулись к сумкам. Но… наши сумки, разодранные в клочья, валялись на земле, а вокруг степенно ходили три коровы: одна жевала чей-то пирог, вторая пыталась заглотать мчади, а третья, насытившись, укладывалась на траве, порыгивая от удовольствия. Все три коровы были из соседней деревни Вардисубани. Мы тотчас же накинулись на них и, конечно, прогнали, но что пользы? Не стали бы мы дожёвывать за них наши несчастные сумки! Так мы и остались не солоно хлебавши. И только одна Кечошкина сумка висела нетронутой, потому что он её очень высоко подвесил. Но в ней, кроме куска мчади и нескольких луковиц, ничего не было.

— Вот повезло тебе! — съехидничал я.

— Эх! — вздохнул он. — Даже коровы, и те знают, что ничего путного в моей сумке им не найти! — он произнёс это с такой болью, что сердце у меня захолонуло.

— Ну вот, только и остаётся, что траву жевать, — горько заметил кто-то.

— Давайте всё что есть разделим поровну, — предложил нам Кечо.

Каждый из нас получил по маленькому кусочку мчади и головке лука. И со всей откровенностью должен вам признаться, что ничего вкуснее этого я никогда не ел.

Пополдничав, мы решили поразвлечься и связали хвосты двум вардисубанским собакам.

— Собака собаке хвост не оторвёт! — сказал Архип.

— Но распрямить может, — сказал я.

Несчастные животные до крови искусали друг друга, лай и рык стояли невообразимые, за это время закрученные кренделем хвосты их выпрямились, и я думал, что такими они теперь и останутся.

Вдоволь повеселившись, мы развязали собак, и они, ринувшись друг от друга, снова завиляли круглыми хвостами.

После этого я всегда всем говорю:

— Люди добрые! Скорее гора станет равниной, чем выпрямится собачий хвост. А ведь чем-то жизнь наша похожа на него, если не верите, проверьте сами.

— Давайте, ребята, научу плавать! — предложил сын духанщика Темира, Сеит. Он был самый взрослый среди маленьких пастушков, плавал, как утка, и подолгу не вылезал из воды.

— Меня! Меня! — закричали сразу все мальчишки.

— Я не хочу! — отказался Кечо. — Потом иди и сторожи твою бешеную корову девять дней!

— Тогда и я не хочу! — заявил я.

— Вот олух, — засмеялся Сеит. — Кто же тебя будет даром учить?

— Если хочешь, — вдруг предложил Сеиту Кечо, — я твою корову девять раз погоню с поля.

— Давай двенадцать!

— Ладно, будь по-твоему.

Сеит нашёл брод и приказал:

— А ну-ка, ребята, лезьте сюда и шевелите руками-ногами. Если будете тонуть — не забудьте поднять руки, иначе я вам не смогу помочь. Я буду внизу сторожить, сразу поймаю вас, если вода унесёт. Ну, живо! Кто первый?

Каждый старался спрятаться за другого.

Бросили жребий — выпало мне.

Не успел я заплыть на глубину, как тотчас же начал тонуть. Я так перепугался, что совсем забыл вскинуть руки. Только крепко закрыл рот, но дыхание у меня перехватило и я наглотался воды… Сеит кое-как выволок меня из воды. Мой дружок Кечо рассказывал мне потом, что я был совсем синий. Ребята схватили меня за ноги, поставили вниз головой, и вся вода, а может, в придачу и ещё кое-что, выплеснулась через нос и рот:

— Пока не научусь плавать — в реку ни ногой! — решительно заявил я.

— А ты как думал, — не знал, что по земле ходить учатся, а в небе летать!

После меня никто уже не осмелился войти в воду.

Так и пришлось Сеиту самому управляться со своей шальной коровой.

А мы с Кечо по-прежнему плескались в воде и грелись на песке.

Однажды, в знойный день, вардисубанские ребята согнали волов в реку и, ухватившись за хвосты, поплыли на другую сторону.

Волы заплыли так далеко, что видны были только их головы.

— Давай и мы попробуем! — лопаясь от зависти, предложил Кечо.

Но плавать в реке, надеясь на один лишь воловий хвост, — дело нешуточное. И хотя я трусил, но отказаться не решился. Очень надо, чтобы потом надо мной надсмехались. Нет, уж лучше и впрямь утонуть. Погнав быка Никору к воде, я схватил дрожащими руками его за хвост и — айда на ту сторону. Лишь ступив ногой на отмель, я разжал стиснутые зубы, которые от страха чуть не сплюснулись.