— Из княжеского.

— Вот молодец! Ну, а теперь спи!

Бабушка погасила стоявший на сундуке светильник, а я, натянув на себя одеяло, крепко прижался к ней:

— Бабуля!

— Что, лапочка?

— Расскажи сказку!

Бабушка вздохнула и начала:

— Однажды день и ночь поспорили, кто кого опередит. Бежала ночь, а день за ней следом. Нагнал, опередил. Потом ночь помчалась за днём и тоже опередила. С того времени они всё так и спорят: то ночь впереди, то день. Спишь?

— Нет! Потом?

— Потом… бог подарил дню солнце, а ночи луну. Солнце с луной снова стали состязаться между собой: стоило скрыться солнцу, как появлялась луна, но она не могла догнать солнце и от нетерпения уменьшалась. Бог снова наполнял луну, и по-прежнему она бежала за солнцем… так вертелось колесо жизни… После этого бог создал облака, в них то солнце скрывалось, то луна. Облака тоже меняли свою окраску, пушистые белые облака хвастались, — краше нас никого, мол, на небе нет! Чёрные тучи грозились, метали в них стрелы молний…

Мне почудилось, будто вокруг зашуршал тёплый снег, и всё стихло. Во сне я увидел себя в белой бурке, рядом с женой. Но никто не лез мне под бурку, да и пальбы тоже никакой не было. Был только снег, тёплый и пушистый. Снежные хлопья были не только белые, а самых разных цветов, и сияли они над землёй словно множество маленьких радуг. Внезапно у меня появились крылья, я взлетел, а хлопья снега подхватили меня и понесли высоко-высоко… кажется, за солнцем…

Такой прекрасный сон приснился мне впервые. До этого мне всё снились визжащий барсук и солдат с ружьём…

И всё же с дядей мне было лучше. В то время, как я лежал здесь между бабкой и дедом, мои каламани остались под дядиной постелью. Эх, как я им завидовал!

На другой день я уже забыл о своём намерении жениться и помирился с тётей Эдукией. Она надавала мне столько леденцов, что их хватило на весь день. К тому же, я видел, что все старались обласкать её, и мне расхотелось ссориться с ней.

Прошло некоторое время, и дядя привёл новую охотничью собаку. Лапы у неё были длиннее, чем у прежней, звали её Царбуа. Так вот, эта Царбуа, недолго думая, на второй же день уважила нас, стянув из кухни копчёного гуся. Бабушка страшно рассердилась, мама нахмурилась, а тётка Эдукия, которая до этого всё смотрела дяде в глаза, тоже не выдержала и сказала:

— Ты что ж, привёл её, чтобы она у нас на кухне охотилась? Убери её немедленно, не то ещё и блох разведёт.

— Вот и отлично, — вымолвил дядя. — Будешь чутко спать, и лиса кур не потаскает.

В субботу Царбуа проглотила целый мчади, схватив его с жаровни, а в воскресенье ухитрилась стянуть ветчину, прямо из кастрюли. Мама огрела её дубинкой. Впервые увидел я дядю таким рассерженным:

— Смотри, Элисабед, — гневно сказал он маме, — коли убьёшь собаку, клянусь всеми святыми, не обижайся потом на меня. Такой собаки днём с огнём не найти, а лает так, что не только зайца, но и камень заставит прыгать.

— Кого это она там заставляет прыгать — не знаю, но вижу, что очень уж бессовестно ведёт себя. Скоро, того гляди, начнёт кур рвать, потом яйца таскать, а мы — стой и смотри, да? — разгорячилась мама.

— Ну и что, вчера она съела сухой мчади и расцарапала себе горло, а сегодня, чтобы смягчить его, поела горячего мяса, — решил отшутиться дядя.

Мама ничего не ответила и молча отошла от упрямца.

За обедом дядя брал себе один кусок, второй отдавал собаке. Словом, собака встала между братьями и, представьте себе, эта негодница заставила разлаяться всю семью.

Наша большая семья распалась на две.

Отец с дедом построили для дяди Пирана новый дом, неподалёку от нашего. А моему отцу, как старшему, достался старый.

Вот и зима кончилась.

Настала весна.

Не знаю, кому что она принесла, а у меня лично отняла два передних зуба. Один зуб бабушка Гванца вытащила, потянув за накинутую на него нитку, и так ловко, что я и не заметил, а второй я вытащил сам. Забросив зуб на крышу дома, я прокричал:

— Мышка, мышка, давай поменяемся с тобой зубами!

Так меня научила бабушка Гванца, я впервые тогда узнал, что у мышей зубы словно железные и они свободно прогрызают ореховые скорлупки и кору. Как уж тут не позавидовать таким зубам, особенно мне, любителю полакомиться.

В прошлом году отец, вернувшись с промыслов, привёз мне красные чувяки, конфеты и печенье. Печенье и конфеты я тут же съел, а чувяки оказались мне велики, и мать спрятала их в сундук до пасхи.

Наконец наступила долгожданная пасха, и я от радости готов был кувыркаться и прыгать.

Этот день радовал меня ещё и по другой причине.

Бабушка Гванца собиралась красить яйца в красный цвет. Больше всего яиц доставалось обычно мне, и я устраивал настоящий яичный бой, беспощадно колотя яйца друг об друга. А потом ел и ел их. Вы уже знаете, что ваш покорный слуга большой до них охотник. Ради такого лакомства он готов снова сесть в большую плетёную корзину и покатиться вниз с самой высокой скалы!

За несколько дней до пасхи дед выбрал специально для меня четыре огромных яйца. Два из них он завернул в тряпку и повесил над очагом: продымятся, мол, и станут крепче, два других сварил в известковой воде, обещав мне, что скорлупа их станет твёрдой как камень. Эти яйца, предназначенные для боевой схватки, он положил отдельно, чтобы не смешать с остальными. Ночью перед самой пасхой сквозь сон я услышал, как бабушка вскрикнула. Вокруг темно, ни зги не видно. Послышался сдавленный шёпот:

— Тише, мать, не разбуди ребёнка! Ты что, сдурела?

— Кто-то стрелял в нас! Разве ты не слышал? — сказала бабушка дрожащим голосом.

Мне тоже послышался какой-то треск, но не думаю, чтобы это был выстрел.

— Точно стреляли из ружья! В уши мне так бабахнуло, что я чуть не оглохла.

— А выстрел близко раздался?

— Рядом!

— Не померещилось ли тебе, старая?

— До сих пор мне ещё никогда ничего не мерещилось. За что же вдруг теперь отец небесный прогневался на меня?

— Интересно, кому же это приспичило пугать нас, да ещё перед самым светлым воскресеньем?

— Разве без врагов проживёшь? Столько всяких бездельников шатается повсюду, что… Послушай, часом ты ни с кем не повздорил?

— Я не любитель этого дела, разве ты не знаешь?

— Может, Амброла кого обидел?

— Но мы бы знали об этом!

— Ох, грешный мой язык! Пиран в последнее время всё обходит нас стороной, может, он чем-то недоволен?

— Да полно тебе вздор нести! Ты что, совсем свихнулась? Я ж ему такую избу сколотил, что вся деревня глаза пялит, чем же он может быть недоволен? У него теперь семья — вот и занят по горло!

— Выходит, сам чёрт в нас стрелял? Постой! Куда ты?

— Лучинку зажечь. Выгляну во двор.

— Ни-ни-ни! Не губи меня, не зажигай огня! Может, кто-нибудь в щёлку подглядывает. Как же, посвети ему сердечному! Если в темноте не попал, то теперь прямо в лоб тебе пулю пустит!

— Не лучше ли умереть от пули, чем со страху?

— Ба-бах! — прогремело в это время.

— Батюшки-светы! — взвизгнула бабка, вскочив, — ты жив, отец?

— Не бойся, мать, не попали! Думаешь, из ружья стреляли? Нет, пушку привезли в Сакивару!

Страх передался и мне, я задрожал и заплакал.

— Не плачь, радость моя, в тебя никто не попадёт! — бабушка обняла меня и крепко прижала к себе.

Из другой комнаты примчался встревоженный отец со свечой:

— Что случилось? В чём дело?

— Потуши огонь! — прикрикнула на него бабушка.

— Ой! Лопнули мои пузыри! — воскликнул я.

— Какие ещё пузыри? — открыл рот дед.

Дело в том, что в прошлом году на пасху я видел у Кечошки красный шар. Он привязал его ниткой к пальцу и крутил им над головой. И было это ни что иное, как куриный зоб, очищенный, высушенный и выкрашенный. Поэтому, когда наши резали кур к нынешней пасхе, я, чтобы не отставать от Кечошки, собрал зобы, надул их и сделал себе два таких же шара. Бахвал и забияка Кечо наверняка лопнул бы от злости, увидев невзначай мои шары, и поэтому мне очень хотелось похвастаться ими. Но, заметив, что наша кошка не с добром косится в ту сторону и, опасаясь, как бы она не разорвала их, я подвесил шары на ночь над очагом. А теперь они, превратившись в лохмотья, беспомощно болтались на ниточках. И во всём было виновато тепло: шары нагрелись и… словом, не все выносят большую жару. Шары лопнули, а вот Кечо так и не успел лопнуть от зависти.