Потерял я жирный, лакомый кусочек, а вот надежды, её-то я не терял. Не такой я человек, чтобы легко сдаться, пусть хоть сотни громов на меня обрушатся, не сломят они моего упрямства.

К тому ж все карманы у меня были полны денег.

В городе, вы ведь сами хорошо знаете, коли имеешь деньги, что тебе ещё надо, ты и человек, и шапка на тебе надета. Здесь деньги самый верный друг. У кого в карманах гроши не звенят, того и лёгкий ветерок с ног свалит, а у кого золота много, тому все ураганы и бури нипочём. Денежный человек в середине зимы весну достанет, а у бедняка и в середине лета всё будет по-зимнему.

Вспомнил я вдруг, что мне негде переночевать: одновременно с лёгкой работой я потерял и даровой кров. Что было делать, не оставаться же под открытым небом? Холод меня не страшил, но городовой, бррр… его я боялся больше всего на свете. Если он спросит, где я живу, что мне ответить? Притвориться немым? Потащит в полицию, а там в два счёта заставят заговорить. Вот где страх-то! Я-то ещё не забыл историю с Дарчо.

Шёл я улицей и всех расспрашивал, не сдаёт ли кто комнату. Указали мне адрес одной старухи. Она распахнула передо мной двери крохотной каморки.

— Что это, мамаша, комната или гроб? — невольно сорвалось у меня с языка.

— Зато сдаю дёшево, сыночек… А одному, куда больше?

В комнате стоял топчан с тюфяком. При виде постели я без разговоров уплатил за две недели вперёд, тут же, не мешкая, растянулся на ней, как медведь, и тотчас же уснул. Мне приснилась Сакивара. Сначала я обнял маму, потом бросился на поиски Гульчины… День накормил меня перцем, а ночь — мёдом. Перец был настоящий, а мёд я увидел только во сне…

Утром решил повидать Кечо, уж больно соскучился я по этому паршивцу, и кроме того, тайна Арчиловой лавки нет-нет, а тревожила моё воображение. Как-то там мой Кечошка поживает?

У лавки Арчила суматоха пуще прежней, крики, вопли самого неба достигают.

— Так, мол, и так его и мать его! — кричит один.

— Вот одурачил, так одурачил, — бормочет другой.

— Слышал ли ты, кацо, что-либо подобное? Облапошил нас этот негодяй. Попадись он мне, поплачет мать его! — грохочет третий.

— Слава аллаху, я до него не достану!

— Эх, куда я попал, — разводит руками пятый.

— И что это он придумал, совсем стыд-совесть потерял! — Не грузин этот Арчил вовсе. Ей-богу, грузин такого не сделает, — возмущается стоящий тут же седобородый старец.

— Говорят, он из-за тридевяти земель пришёл и зовут его вовсе не Арчилом.

— Убить его мало!

— Уничтожить!

— Смерть обманщику!

В воздух взвились кулаки, разъярённая толпа принялась осаждать лавку.

До сих пор я стоял, словно язык проглотил, но теперь вдруг неожиданно для самого себя истошно завопил:

— Люди добрые, что случилось, объясните, люди добрые!

Никто не обращал на меня никакого внимания: каждый старался перекричать другого.

— Задушить!

— Задом наперёд на осла посадить!

— В раскалённое тонэ его!

— Убъём, изничтожим!

— Что случилось, что такое?..

Какой-то чернявый бородач схватил камень и швырнул его в лавку. Камень попал прямо в вывеску, туда, где по-русски было написано «Хлеб». Из лавки не доносилось ни звука. Она словно вымерла. Толпа, между тем, неистовствовала, крики становились всё грозней.

— Негодяй!

— Безбожник!

— Лжец! — кричали отовсюду.

К вечеру народ у лавки гудел как лавина…

…Вдруг я увидел Арчила, его выволокли откуда-то изнутри и усадили верхом на осла, задом наперёд. Волосы у почтенного булочника были всклокочены, а широко раскрытые и полные страха глаза блуждали, как у помешанного. Камни, навоз и грязь полетели прямо в голову несчастному. Грязь в Тбилиси иногда и сейчас встречается, а тогда и подавно недостатка в ней не было.

Я втёрся в толпу.

— Что случилось, люди, что вы делаете с уважаемым человеком?! — обратился я к мужчине в долгополой чёрной чохе.

— А-а! Видно, ты его прихвостень! — заорал на меня тот.

— Нет, господин, знать его не знаю, — я опасливо отступил назад, боясь как бы он не влепил мне хорошую оплеуху.

— Ты, что, парень, с луны свалился, весь город про Арчиловы козни гудит, а ты, как сыч, ничего вокруг не видишь и не слышишь.

Осла, на котором сидел Арчил, прогнали через весь город и остановили у Метехского моста. Ссадили несчастного, раздели догола, перевязали руки верёвкой, к ногам привязали большущий камень и бросили в Куру.

— Господи! — вырвалось у меня, но я тут же прикусил язык.

— Так тебе, так, собачье отродье! Думал нас одурачить, не прошло это тебе даром! — приговаривал рослый детина.

— Ну, сейчас его мясо в Куре всё рыбы по кусочку растащат, — злорадно рассмеялся кто-то в толпе.

— Не нужно было его в Куре топить, он, поганец, всех рыб нам перетравит, — прошипел одноглазый старикашка.

Я уже не мог успокоиться, меня волновала судьба злосчастного Кечошки.

— Вы уж простите меня, батоно, за назойливость, но у него, ирода, один рачинский парень работал. Кечо его звали, не слыхали ли, куда он подевался?

— А кто его знает? У Арчила в последнее время много всякого люду работало, было там всякое: одним голову раскроили, другие успели убежать.

— Ой, ты мой Кечука, родименький мой! И для этого я тебя, беднягу, в город привёз! — заголосил я, сам того не ожидая и, не помня себя от горя, ринулся к лавке.

Тут царила такая тишина, словно ангел смерти пролетел. Я осторожно постучал в дверь, но никто не отозвался. Попытка, говорят, половина удачи, постучался ещё раз.

— Кто там? — послышался слабый голос.

Я узнал его, это был голос моего друга, только почему-то дребезжащий и картавый. Но, главное, я услышал его. Я благословил небо и землю за ниспосланное нам обоим счастье.

— Чтоб ты сдох, проклятый, чтобы тебя громом разорвало, не узнал меня, что ли! — закричал я во всё горло.

— Кто ты, человек, имени, что ли, у тебя нету? — донеслось мне в ответ.

— Да Караман я, Караман, дурья твоя башка, забыл, что ли?

— Ты один или как?!

— Нет, со мною полк солдат.

— Как там на улице, никого не видно?

— Камней вокруг много лежит!

Дверь осторожно приоткрылась, я вошёл внутрь, там было темно. Кечошка взял меня за руку и повёл в комнату, где печи. Здесь едва-едва мерцала коптилка, все три тонэ были разбиты и, словно наевшиеся до отвала свиньи, валялись опрокинутые корыта.

У Кечо была выворочена челюсть, и вообще на нём лица не было.

— Чтобы ты сгинул, Кечойя, что это с тобою стряслось, бедняга, лицо, словно кисеёй закрыто? — стал я его расспрашивать так, будто бы ни о чём и не подозревал.

— И не спрашивай! — махнул он в ответ, и глаза его подозрительно заблестели: — Я ещё легко отделался.

— Покажи-ка мне рот.

Он приблизил ко мне своё лицо.

— Что это, камень в тебя попал? — спросил я наивно.

— А ты что думал, — тестом я себе что ли зубы выкрошил.

— Ах, бедняжечка, ах, несчастный, и сколько их у тебя выбито, четыре, кажется, да?

— Мне так помнится, три я выплюнул…

— Четвёртый ты, наверное, проглотил и не заметил как. Эх, дай господь тебе терпенья, больно небось было?

— Рачинец я, по-твоему, или не рачинец, чтобы мне такой вот крохотной боли не вытерпеть.

— Балда ты, вот ты кто, ты чего в Тбилиси приехал, зубы, что ли, сеять?!

— Нашёлся тоже уму-разуму меня учить. Ты скажи, каково тому, кто голову потерял, второй головы себе не приставишь, а зубы что?! Подумаешь, каких-то четыре зуба! Слава богу, осталось ещё двадцать восемь в запасе, — обнадёживал себя бывший главный подручный Арчила.

Горькое это утешение!

Я смолчал, но, как известно, горе или радость долго молчать не любит. Молчание нарушил Кечошка:

— Ужасное с нами стряслось, ужасное. Ты слышал?

— Так, кое-что.

— У этого пройдохи и вправду покупателей было полным-полно. Да, видно, и впрямь ненасытно сердце человеческое, ничто, кроме земли, его не насытит. Прослышал где-то этот грешник Арчил такую историю, будто у одного авлабарского виноторговца вино в запрошлом году скисло, он возьми да и подкупи какого-то врача, а тот и скажи, что, мол, такое вино от девяти разных болезней лечит.