— Давай-ка пойдём к тому пекарю, который меня вчера накормил, — предложил Кечошка, когда мы вышли с базара. — Нарубим ему дров, авось, даст нам немного хлеба, а то у меня от голода кишки сводит. Проклятый живот, эдакая прорва ненасытная!

На дверях пекарни висела красивая вывеска — торчащие наперекрёст, как сабли, румяные и тонкие хлебы — шоти. А вокруг стоял такой приятный, возбуждающий аппетит аромат, что прямо-таки дух захватывало.

Мне даже показалось, что это хлебы на вывеске так пахли.

Нас встретил коренастый плотный мужчина с толстыми, как у борца, руками. Лицо у него было тоже толстое и круглое, а с длинных пышных усов хорошо, пожалуй, было бы сцеживать мачари.

— Дядя Арчил, хочешь мы тебе дров наколем? — спросил Кечо.

— Нет, сынок. А вы что, хлеба хотите, да я вас и так накормлю.

— Так нам не надо, не дармоеды мы, — солидно проговорил Кечошка.

— Ну, тогда тесто месите.

— Чем по улицам шататься и грязь месить, лучше уж тесто, — тотчас же отозвался я.

— Если сгодитесь, пущу потом вас к тонэ, хорошие деньги заработаете, согласны?

— Согласны, согласны!

— Жильё у вас есть?

— Откуда! Спим в лачуге на берегу Куры.

— Сговоримся — тогда комнату вам достану. Тут неподалёку вдова одна сдаёт. А вообще-то не думайте, что лёгкое это занятие, хлеб печь. Был у меня один подмастерье — не подошёл. Пустил я его к тонэ, а он — раз! Да прямо в огонь угодил.

— Ой, мама! — воскликнул я.

— Чего испугался, — успокоил меня пекарь, — слава богу, я рядом стоял, помог ему, не то несчастный сгорел бы в тонэ. Так я его ловко ухватил, что он только брови спалил да слегка руки обжёг, а в общем — хорошо отделался. Вот сосед, тот не смог своего подмастерья спасти. Упал у него мальчик в тонэ, а он подумал, дай-ка я огонь водой потушу. Огонь он потушил, а бедный парнишка тотчас же от пара задохнулся, и вытащили его мёртвым. Я потому вам это, ребята, рассказываю, что в каждом деле нужна сноровка и умение. Если чувствуешь, что не лежит у тебя душа к этому делу, найди себе занятие, которое больше подходит. Вот вам моё слово… Ну как, надумали?

— Попробуем! — одновременно воскликнули мы.

Вошли в лавку. Полки были полны румяных свежих шоти, на стойке стояли весы, а в углу валялся длинный острый нож. Дверь вела в соседнюю комнату, почти половину которой занимала огромная, толстобрюхая, наполовину врытая в землю глиняная круглая печь — тонэ. У одной стены стояла большая лохань, у второй валялись мешки, полные муки, а рядом в углу приткнулась длинная палка с насаженной на неё большой вилкой.

Я заглянул в тонэ, оттуда полыхало жаром. Нет, решил тут же я, мне ещё моя голова пригодится, а деньги можно и иначе заработать.

— Снимайте-ка вашу одежонку, надевайте передники и — к лохани! — приказал Арчил.

Кечо проворно разделся.

В лохани лежала мука, Арчил сделал в ней лунку, влил из бочки закваску и повернулся к нам:

— Ну теперь дело за вами! Муку разделите пополам, так легче.

Каждый из нас работал самостоятельно. Мешали муку с закваской, размешивали, и постепенно месиво это становилось тестом. Скоро тесто окрепло, и переворачивать его стало трудно.

Кечо справлялся ловчее меня, дышал он глубоко и прерывисто, а пот его мешался с тестом. У меня ничего не получалось, казалось, в лохань опустился кто-то огромный, держит меня и хочет оторвать мне руки. Смертный пот выступил на щеках моих.

Арчил смотрел, смотрел и говорит:

— Эх, сыночек, по лодыжкам твоим чувствую, не выйдет из тебя пекаря. Посмотри, как это делается.

Он разделся по пояс, обнажив волосатую грудь, взял меня за руки и вытащил их из теста, потом сам стал за корыто. Лицо его озарилось какой-то тихой радостью, казалось, он собственную жену обнимает, а мускулы напряглись… Тесто он катал легко и ловко.

— Считать умеешь? — спросил он вдруг меня.

— Ещё бы, меня провести — не фунт изюма!

— Русский знаешь?

— Инчи-бинчи не понимаю! А почему спрашиваешь?

— Подумал, может, за прилавок тебя поставить, хлебом торговать будешь.

— А что, по-твоему, хлеб, что ли, я не продам? — обиделся я.

— Понимаешь, брат, покупатели у меня тут и русские.

— Ну для них-то я два-три слова как-нибудь выучу.

— Ого! Видимо, у него и впрямь голова не пустая, — обратился Арчил к Кечо.

— Да, ваше степенство, — не бросая своего занятия, живо и так, чтобы я слышал, отозвался Кечошка, — голова у него набита сеном, соломой, самшитом да вербой!

Арчил решил привести свои замыслы в исполнение и стал меня дотошно расспрашивать.

А знаю ли я, сколько стоит фунт хлеба?

— Я по три копейки покупал, батоно.

— Что ты, бог с тобой! Разве тот хлеб и этот одно и то же?

— Не знаю, батоно, по цвету этот лучше. А на вкус, как попробую, тогда и скажу.

— И на вкус лучше. Лучше, чем я, никто хлеб в городе не печёт, поэтому у меня и покупателей больше, и продаю я дороже, пятак за фунт.

— И я так продавать буду, батоно. Ведь у меня счастье пятикопеечное, везёт мне на пять копеек…

— А если русский тебя спросит, как ты ему скажешь?

— Гирванка хлэба, шаур! — нашёлся я тотчас же.

— Что это за русский язык! Нужно сказать: господин, пунт хлэба стоить пиат капеек, — ну-ка повтори!

— Господин, пунт хлэба стоит пиат копейка!

— Малладэц! — Арчил тряхнул меня рукой по плечу и, оставив у прилавка, пошёл к тонэ.

Голоден я был страшно, глотал-глотал слюну, но взять хлеб без разрешения Арчила не решался.

А эти бездушные шоти так бесстыдно разлеглись на полках, так и хотелось укусить какой-нибудь из них за румяную, поджаристую щёчку! Но я не смел.

Вошёл какой-то господин во фраке.

— Здравствуйте!

— Господин, пунт стоит пиат копейка! — отбарабанил я тут же.

— Молодой человек, сначала нужно ответить на приветствие! — нахмурился фрак.

— Пунт стоит пиат копейка! — повторил я.

— Ты кто такой? — удивился он.

— Пиат копейка, — снова сказал я.

— Где Арчил?

— Хлэба пиат копейка! — стоял я на своём.

— Заладил тоже! — отмахнулся фрак и хотел уже уходить, но в это время из соседней комнаты вышел Арчил.

— Кто там?

Русский что-то сказал и, не взяв хлеба, вышел из лавки.

— Это наш старый покупатель, вон в том большом доме живёт. Хлеб ему обычно прислуга носит, а сегодня он попросил, чтобы мы сами ему домой доставили. Вот тебе корзина, положи в неё пять шоти и отнеси.

— Хорошо!

— Ну иди, иди!

Я положил в корзину пять хлебов и собрался уходить.

— Да, — остановил меня Арчил, — вон в том красивом доме напротив живёт доктор Татаришвили, зайди к нему да спроси, когда прислать хлеб, сейчас или вечером?

Я пересёк улицу, подошёл к дому напротив и потянул руку к кружочку над входной дверью. Где-то далеко раздался глухой звонок. Дверь мне открыла молодая нарядная женщина, вся она была увешана какими-то блестящими безделушками, протянула мне руку и что-то сказала. Хоть я ничего и не понял, но всё-таки пошёл за нею следом. Прошли мы большую комнату и попали в кухню, там оставил я корзину и вернулся обратно, и тут увидел, что кто-то вышел мне навстречу из точно такой же комнаты, в какой я находился. Этот человек был странно похож на меня. Я кивнул ему — он тоже. Я улыбнулся — он тоже. Я собрался было пожать ему руку, и вдруг — бум! Стукнулся лбом и рукой обо что-то холодное.

Зеркало я, конечно, видел, но чтобы оно было такое огромное, прямо во всю стену, — этого я уж никак не мог себе представить. Хорошо, что никто не узнал о моём позоре. Ославили бы меня на весь город.

Обескураженный вышел я на улицу.

Дверь в квартиру доктора была слегка приоткрыта, я распахнул её и вошёл:

— Можно, батоно?

— Пожалуйста, пожалуйста!

Вижу, в кресле сидит человек в белом халате, держит в руках большую книгу в красной обложке и шепчет что-то про себя.