Как-то учитель вызвал к доске Кечо. Я был на него сердит и прицелился ему в мочку уха. Учитель заметил моё движение, но, не поняв в чём дело, решил, что я хочу спать.

— Ты что, не выспался? — спросил он.

— Нет, господин учитель, я так… — бодро ответил я, тотчас же вытянув голову, а хлопушку засунул поглубже в парту.

— А ну-ка отгадай, что у него в руке?

Учитель иногда показывал нам картинки с животными и дикими зверьми, а потом рассказывал о них.

Я пригляделся: Кечо держал в руке картинку с каким-то зверюгой, но что на ней было изображено, я разобрать не мог.

— Ну, говори, если знаешь! — торопил меня учитель, но я так и не смог толком разглядеть изображение.

Но раз мне не удалось потешить себя стрельбой, то я решил удовлетвориться тем, что сказал:

— Господин учитель, что у Кечо в руке я не знаю, но зато могу сказать, что у него в желудке.

— Что с тобой, Кантеладзе? — сверкнул глазами учитель.

— Ничего…

— Что ты там болтаешь?

— Утром он стянул у меня из сумки чурчхелу и слопал, — заключил я свою речь.

Учитель засмеялся, ну, а остальные вслед за ним.

За это время я хорошо разглядел, что у Кечошки было в руке, и воскликнул:

— Господин учитель, у Кечо в руке картинка с зайцем.

— Верно, — согласился со мной учитель. — А теперь скажи мне, сколько лет живёт заяц?

Я раскрыл рот как рыба, выброшенная на отмель, но вдруг меня озарила счастливая мысль:

— Это, господин учитель, выяснить невозможно.

— Почему?

— Потому что заяц сам по себе никогда не умирает: то волк его съест, то орёл унесёт. Да и дядя Пиран не даёт ему прохода, как только завидит — тут же бьёт без промаха.

Учитель улыбнулся в усы и спросил меня:

— Твой дядя охотник?

— Всё с ружьём ходит, кем же ему быть ещё?

— Только зайцев бьёт?

— Дед говорит, что чаще всего он убивает время. Иногда вылавливает капканом барсука, как-то и лису принёс. А бабушка всё сердится на него, что он по лесам шатается, праздную жизнь ведёт.

Учитель больше ничего меня не спросил, он посадил Кечо на место и сам стал рассказывать нам, какие звери живут в лесу.

На второй день на уроке арифметики он снова обратился ко мне:

— Допустим, Караман, у тебя десять яблок, пять ты отдал Кечо, сколько же у тебя останется?

— Десять, — не раздумывая выпалил я.

— Почему? Ты же пять отдал Кечо?

— Я ему больше не дам яблок, отчего он мне не дал грушу?

Учитель правильно решил, что я совсем охладел к учёбе и вызвал деда:

— Нико, дорогой, — сказал он ему, — твой внук книгу в руки не берёт. Он совсем на упражняет свой ум, может, ему вообще не стоит ходить в школу?

Тогда дед решил сам проследить за моими уроками. Теперь он отпускал меня во двор лишь после того, как я кончал готовить уроки. Надо сказать, что дед помог мне, и я немного подтянулся, стал более добросовестным учеником, но старика на это дело хватило ненадолго. Ведь у него своих забот было хоть отбавляй: один виноградник чего ему стоил, и вскоре я по-прежнему обленился.

Писал я так, что мои каракули скорее напоминали утиные лапки, а когда я читал стихотворение, клянусь вам истиной, мой язык вязнул в глотке. Не было у меня способностей и к рисованию, я не мог нарисовать даже простую свинью: она получалась у меня как рыба с рожками. Что же касается арифметики, здесь мои несчастные мозги попросту расползались в разные стороны.

Однажды весной учитель предупредил всех своих учеников, чтобы ходили в школу опрятными и, как следует, учили уроки, потому что со дня на день к нам может нагрянуть экзаменатор. Мы сдуру решили, что он нас обманывает, но учитель был прав! Проверять нас пришёл какой-то дядька в рясе, здорово похожий на попа Кирилэ, но только усы у него были короче и словно чуть подпалены.

Кечошка с таинственным видом шепнул мне, что этот дядька послан проверить нашего учителя.

— Разве можно учителя проверять? — удивился я.

— Отец сказал, что можно, а вдруг он не годится в учителя.

— Вот уж этого я никогда не подумал бы!

А когда прозвонил звонок и они вместе с учителем вошли в класс, я ещё больше поразился: ведь если он должен проверить учителя, зачем же он в класс пожаловал?

И вот этот самый дядька стал задавать нам разные вопросы. Мы то хранили каменное молчание, то заливались канарейками. И в зависимости от наших ответов экзаменатор то улыбался нам, то хмурился.

— А ну-ка, ребята, кто из вас знает, кого создал бог на седьмой день? — спросил он под конец.

Мы сразу притихли, словно напуганные цыплята, над которыми кружит коршун. Я поискал глазами Гульчину — может, она — думаю — знает? Но в тот день её в школе не оказалось, — тогда я взглянул на Кечо, — тот сидел с открытым ртом.

Вдруг я заметил, что учитель согнул локоть и дважды приложил к груди большой палец.

Я обрадовался. «Ну, думаю, браток, настало время показать себя», — и растопырив всю пятерню, поднял руку.

— Ну, отвечай! — обратился ко мне экзаменатор.

— На седьмой день бог создал нашего учителя! — радостно выпалил я и гордо взглянул на остальных учеников.

Учитель покраснел и так грозно взглянул на меня, словно готов был рассечь пополам.

А экзаменатор улыбнулся:

— Вы, ребятки, это учили, но просто забыли. На седьмой день бог создал человека.

Все с облегчением вздохнули, а я разозлился: если это так, почему же ему не понравился мой ответ? Я спросил его:

— Выходит, наш учитель не человек?

Тут учитель метнул в меня такой яростный взгляд, что я уверен, будь он один, он бы непременно поколотил меня и прогнал за дверь. Экзаменатор же снова улыбнулся:

— Ваш учитель человек, и очень хороший, но только бог на седьмой день сотворил не его, а другого человека, предка наших отцов Адама.

Вот этот-то день и оказался моим последним днём в школе; после этого ноги моей там не бывало.

— Ты что же, уже закончил гимназию? — спросил меня дед.

— Да ну её. Не хочу больше учиться! — заявил я и опустил голову.

— Чего? Учиться не хочешь? Ума — палата! — раскричался дед. — Не хочешь — не надо, хоть головой об стенку бейся! Расти болван — болваном!

Если брат братом красен, то друг — другом. Не успел я бросить школу, как Кечо немедленно последовал за мной. Его мать Царо была только рада этому: ведь она послала сына в школу назло нашим, а убедившись, что я не хожу, не стала принуждать и его.

Похолодало. Небо припорошило землю первым слоем снега, и вершины гор забелели. Потом вдруг выглянуло солнце, и снег, словно устыдясь, быстро стаял. Теперь стояла такая теплынь, что мы уж забеспокоились: не передумала ли зима и не решила ли повернуть обратно. Больше всех радовались солнцу старики. Им хотелось напоследок прогреть свои старые косточки под его тёплыми лучами, в заодно, и посудачить. Стариков можно было увидеть во всех двориках, они сидели примостившись на низеньких скамеечках, сощурив от удовольствия глазки.

Но мой дед не выпускал из рук топора. Он всё что-то тесал и оттачивал, и для меня сделал санки со вздёрнутым передком.

Хватало дел и у бабушки. Она чесала шерсть, лущила кукурузные початки, сушила на зиму яблоки и груши. Однако чаще всего она вязала. Как только клубок соскальзывал с её колен, на него накидывался наш кот и играл, катая его лапами. Бабушка бросалась за котом и больно била его, но он, по-прежнему преданно развалившись у её ног, дремал или сладко потягивался.

Кечо стал ходить с отцом в лес по дрова, а я, оказавшись в одиночестве, был предоставлен самому себе. Как потерянный, бродил по двору, и забавлялся тем, что тыкал палку коту в пасть, заставляя его визжать, как дикого зверя. Бабушка же сердилась и кричала на меня: «Паскудник ты! Перестань сейчас же, иначе я тебя крепко побью, клянусь прахом матери!»

Но я хорошо знал, что бабушка хочет только попугать меня, и продолжал свои забавы.