Рассвирепевший кот отмахивался от палки лапами и выпускал когти, жертвой которых стала бабушка. Он изодрал бабушкины пёстрые цинды и даже расцарапал ей колено.

— Одуреть с тобой можно, негодник ты этакий! — не выдерживала она.

— А ты разве была когда-нибудь умной? — нашептал мне на ухо дедушка, и я повторил его слова.

— Боже праведный! До чего я дожила! Ах ты, гадкий мальчишка, для того я радовалась твоему рождению, чтоб ты меня потом дурой называл? И не стыдно тебе, бессовестный?! — глаза бабушки наполнились слезами.

Но я почему-то думал, что слёзы эти были вызваны не моими грубыми словами, а царапинами кота.

— Ладно, уж будет! — заступился за меня дед. — У него язык злой, а душа-то добрая.

— Ну, как же, защищай его, будто я сама не знаю, что он из себя представляет! Я его маленького, можно сказать, с колен не спускала, а ты будешь мне сказки про него рассказывать! А ну, негодник, подойди, поцелуй меня назло деду.

Я поцеловал её, но тут же насыпал перцу на свежую ещё рану:

— Бабуся, ты под солнцем не засиживайся, а то, вишь, у тебя щёки совсем высохли, как сушёное яблоко.

— Ах ты, обезьянка! Небось мои сушёные яблочки уплетаешь, а высохшие щёки тебе не по вкусу, — обиделась она.

— Ну что ты? Я ж не хотел тебя обижать! — встревожился я и снова поцеловал её. Я бы что угодно стерпел, лишь бы бабушка не осталась на меня в обиде.

Правда, жабу я бы не смог целовать, а вот сушёные яблоки — пожалуйста!

Но тут вдруг печально вздохнул дед:

— Эх, Караманчик, — сказал он, — знаешь, какие это были раньше румяные яблочки? В юности не один я мечтал хоть разок попробовать, а там и смерть не страшна! Но не таков я был, чтобы другому уступить! Схватил за руку, накинул на неё бурку, посадил на коня и… поминай как звали.

Это уже было для меня совершенной новостью. Я вытаращил глаза:

— Похитил?

Тут бабушка оживилась и не дала закончить рассказ деду, сама застрекотала:

— А ты что думал, дурачок! Я тебе не кто-нибудь, а похищенная женщина! — горделиво повела она плечами.

Лицо её расплылось в широкой улыбке, и она совсем стала похожа на девушку, только беззубый рот всё портил.

— Но кому ты была нужна такая старая и беззубая? — воскликнул я, не подумав.

— Глупенький, разве я тогда такой была? Улыбалась — хрустальные зубы сверкали, а глаза — со звёздами в небе заигрывали. Вот живой свидетель, спроси у него.

— Да что толку говорить? Всё равно не верит! Вот вырастет, постареет и сам увидит, что у него от зубов останется! — грустно сказал дед.

Я представил себя на бабушкином месте: беззубый рот, ввалившиеся щёки и вспухшие вены. — Бррр, — по спине побежали мурашки: предстоящая старость меня напугала. Тогда я мало смыслил в жизни. Лишь позже я узнал, что несчастен не тот, кто доживает до старости, а тот, кто преждевременно уходит из этой жизни. Тяжела, ох как тяжела старость, но в два раза горше, если не узнаешь её…

Так или иначе, но беседа эта испортила мне настроение. Я бросил палку, забыл о коте и помрачнел. А дед укорил меня:

— Ты вот всё рыщешь, смотришь, где бы напроказничать. А лучше посидел бы со мной, может, научился бы чему-нибудь!

— Да ну тебя! — отмахнулся я. — Всю неделю корпишь над одним несчастным колесом!

— А ты смотри и учись, или, думаешь, за тебя всегда другие будут делать?

— А ты на что?

— Так я ж не всегда с тобой буду! Видишь, как я сгибаюсь день ото дня. Словно ястребиный клюв. Эх, где она, моя молодость! Будь я молодым, я для тебя всё на свете сделал бы, разве кто-нибудь мне дороже тебя?

— Дедуля, кто был в молодости лучше, ты или Кечошкин дед? — вдруг спросил я его.

Дедушка Нико не был глухим, но почему-то притворился, что не слышит.

Я повторил свой вопрос.

— Устами ребёнка ангел говорит, — вмешалась бабушка, — ответь ему!

— Когда он тебя обидел, ты его негодником назвала, а теперь он вдруг ангелом у тебя стал? — насмешливо спросил дед.

— Ладно уж, не язви! Ребёнок спрашивает, не можешь ему ответить?

— Ну что тебе? — неохотно повернулся ко мне дед.

— Я спрашиваю: кто был лучше в молодости, ты или Кечошкин дед?

— Чем, детка, — удалью, умом или силой?

— Да всем… и умом и силой?

— Не люблю о покойниках вспоминать, но раз ты пристаёшь, ладно уж, отвечу. Силы у него больше было, но зато я был ловчее его, да и разума у меня было побольше. Вот, ежели охота послушать, расскажу тебе одну историю.

Однажды мой отец велел мне отнести нашему господину, которому мы задолжали, жирного гусака. Я предстал перед князем Эристави, восседающим в кресле под ореховым деревом, и говорю, что вот, мол, принёс гуся.

— Одного? — спрашивает он.

— Да, говорю, — ведь мы были должны только одного гуся.

— А нас в семье шестеро, — отвечает князь. — Как же мы твоего гусака делить будем?

Но я не растерялся.

— Это, — говорю, — тебе, как главе семьи. — Оторвал у птицы голову и положил её перед ним. Гузку я преподнёс госпоже, лапки — сыновьям, а крылья барышням; всё равно, мол, улетят, и пусть господь бог благословит их полёт. Остальное я сунул себе под мышку: это, мол, мне за труды.

Князь рассмеялся, похвалил мою смекалку и подарил на прощанье целый мешок зерна.

Узнал об этом Кечошкин дед и решил: «За одного гусака князь его так одарил, а если отнести ему несколько, то он и вовсе озолотит!»

Он схватил пять откормленных птиц и помчался с ними к князю. Князь ему и говорит:

— Нас шестеро, как мы их разделим?

— Ваша воля! — отвечает Кечошкин дед Фидо.

Тогда князь велел позвать меня. Я преподнёс одного супругам, — вас трое, — говорю. Второго отдал братьям, — вас тоже трое. — Третьего отдал сёстрам: — и вас трое. Оставшихся двух я сунул под мышку: — пускай нас тоже будет трое, — решил я.

Князь так развеселился, что подарил мне пять мешков зерна, Фидо же ушёл не солоно хлебавши.

Мне показалось, что эту историю я уже где-то слыхал, но про деда в ней не упоминалось.

— Дедуля, — спросил я с подозрением, — разве эта история с тобой приключилась?

— А что, не понравилось?

— Да понравиться-то понравилось, только раньше не про тебя в ней рассказывали.

— Верно, детка, это и на самом деле не со мной приключилось. Себе её приписал, потому что, думаю, скорее запомнишь. Чем без дела-то сидеть, не лучше ли такие истории слушать? И ум оттачивает, и развлекает…

Вот и повелось у нас с того дня рассказывать всякие были и небылицы; всю осень дед и сам забавлялся и меня развлекал. Когда солнце совсем остыло, он заготовил целый воз дров и, придвинув свою скамеечку поближе к огню, провёл там почти всю зиму. Зимой он грелся у трещавших в огне сучьев, а я весь день катался на санках. И только ночью мы были вместе.

Весной, когда выглянувшее солнышко стало уже пригревать, дед начал свой обычный труд в винограднике. Работы за зиму скопилось много, и я, чем мог, помогал ему. Но я хорошо видел, что дед уже был не тот, что раньше; он чаще обычного присаживался передохнуть, и тяжело и прерывисто дышал. На одежде его было множество карманов, и он всё никак не мог запомнить, в котором из них он держал кальян.

Меня это очень удивляло: он прекрасно помнил всё, что происходило с ним даже в детстве, со всеми подробностями, а теперь не мог запомнить такой простой вещи! Забывал даже то, что случалось вчера! Вдобавок ко всему у него появилась ломота в коленях и мучила бессонница.

Как-то в полночь меня разбудил его голос. Слышу, дед сам с собой разговаривает…

— Не спите, глаза мои? Все мои болячки вам! — злился он, измаявшись от бессонницы. — А ну-ка, убирайтесь отсюда вон, идите пахать!

Дед поднялся с постели, надел свою одежду и, шатаясь, вышел из комнаты. Бабушка крепко спала и ничего не слышала.

Но на этом не кончилось. Бессонница его совсем одолела, и однажды ночью меня снова разбудило бурчанье деда.

— Опять вам не спится, чтоб вас землёй засыпало! Убирайтесь хлев чистить!