— Да, слышал. Человек говорят, спит, а сам, как муха, по стене ходит.

— Верно. Ну, в общем, человек всё должен знать, и плохое и хорошее… Узнай, не было ли в роду у неё ведьм, не тяготеет ли над ними, храни бог, проклятие, да переспроси, кого у её матери больше, мальчиков или девочек. Попадёшь на смотрины, станут тебя угощать, избегай гусятины. Гусиное, говорят, мясо мужчину возбуждает, а возбуждённый мужчина, известное дело, даже бревно за женщину принимает. Знай, родители девушек частенько специально гусиной ветчиной потчуют и таким манером молодцов окручивают. Запомни это хорошенько!

— Угу!

— Бывает, что в деревню городские девушки наезжают. Кривляться да глазки строить, это они мастерицы. Не смей ты на них глядеть и о них думать. Раскрашенные они, размалёванные, а смой с них краску — и останется рядом с тобою страшилище. Ни к чему тебе городская женщина! Легкомысленные они, бездельницы и обидчивы к тому ж. Девять раз тебя расстроят, а сделают по-своему. Ни поля вспахать не помогут, ни лозы не посадят, ни лобио не посеют…

— В общем, папа, всем, что есть на свете дурного, господь наградил городскую женщину, понял я!

— А что ты думаешь? Разве сравниться ей с нашей деревенской? Будь она благословенна, плечом к плечу с тобой пройдёт и голая и босая, не попрекнет и не оскорбит тебя недостойным поступком, и детей тебе народит и вырастит их настоящими людьми. Городская же больше двух детей не родит. А тебе, сынок, побольше детей иметь следует. Один сын — не сын, да и двое — не дело, трое это уже кое-что… Но, главное, завещаю я тебе — трудиться, трудиться и трудиться. Это самый важный мой завет, не посрами моего имени, не дай Амбролу Кантеладзе народу на поругание! Не страшись сиротства. Мир велик, не пропадёшь. Если и найдётся у тебя один враг, то друзей вокруг — сотни. А какая цена человеку, если у него врагов нет? У-у-у! — словно в жилы мне ледяной воды налил кто-то, руки-ноги стынут, а голова огнём горит…

— Положу-ка я, папа, к ногам тебе жаровню.

— Ни к чему, сыночек. Больше этой жаровни меня твои слова согрели, полегчало мне даже… Да, вспомнил, плетень у нас в винограднике проломился. Не дай бог, свиньи сквозь него пролезут, всё перепортят. Эх, не успел я огородить. Будет время, сынок, обязательно брешь заделай, не то скажут на деревне — хозяин, мол, у плетня помер. Может, пройдёшься, посмотришь, а?

Я покорно поднялся и вышел во двор.

Поглядел на небо, оно казалось усыпанным белыми розами. Зелено улыбалась земля. Мне же хотелось, чтобы налетел ураган, возмутил царящее вокруг спокойствие и унёс всё с собою. Но в жизни всё происходит не так, как хотелось бы Караману Кантеладзе.

Дома я слушал советы и наставления отца, и мне было спокойно, но когда я вышел во двор, то вдруг почувствовал, что остался один-одинёшенек на всей земле, и я вдруг испугался этого одиночества, и страстно захотелось мне услышать снова отцовский голос.

Я с тоской поглядел вокруг.

Почему всё так спокойно и весело, когда сердце моё разрывается от горя? Навсегда уходит самый близкий, самый родной человек, а я не в силах помочь, помешать ему уйти!

Я повернулся спиной к белым розам неба и зелёной Улыбке гор и рывком открыл дверь.

Отец молчал и теперь уже навеки. Глаза его были закрыты, а рот полуоткрыт, словно он что-то шептал. Я долго не отрывал взгляда от его лица, а в ушах моих всё ещё звучал его дорогой голос.

Смерть отняла у меня отца, но не смогла отнять отцовского голоса. Он и теперь ещё слышится мне.

Ночь мы с отцом провели наедине. Рты у нас обоих были сомкнуты, но несмотря на это, мы всю ночь проговорили. Я поведал ему всё самое сокровенное, что таилось у меня в душе, потому что ночь эта была нашей последней ночью.

А утром горестный крик мой возвестил о постигшем меня несчастье.

Лукия стал бить себя руками по голове, а Царо распустила волосы в знак скорби. Кечо чмокнул меня в щёку и молча встал рядом. В те дни все вокруг пытались поддержать и ободрить меня, клялись в дружбе и братстве. Я и не предполагал, что вся деревня братья мои и сёстры. И слова эти не расходились с делом. Люди заботились обо мне так, словно я и впрямь был им самым родным и близким.

Однако прошло недельки две, и вдруг я услышал такое, отчего сердце моё преисполнилось жесточайшей обиды и гнева:

— Каким человеком был Амброла! Разве могла бы болезнь его убить?! Сын, непутёвый, раньше времени в могилу свёл. Видел он, что прахом идёт от Карамашкиного расточительства всё их добро, да и не смог, бедняга, такого пережить, вот и отдал богу душу, — злословили одни.

— Несчастье иметь такого сына! — вторили им другие.

О том, что я был далеко не таким сыном, каким хотели бы видеть меня родители, я и сам хорошо знал. Но вот то, что я был виновником их смерти, показалось мне невероятным. Неужто я хуже болезни? Подумать только, болезнь не могла бы сломить отца, а я ей помог?! Но болезнь унесла и других людей, а у них-то были хорошие дети. Чем же это объясняется? Ну, а если бы я последовал за отцом-матерью? Интересно, кого бы тогда обвинили в их смерти?!

Не буду вам, дорогие, докучать рассказом о том, как убивался я по бедным своим родителям, знаю, — поверите и так, как неподдельно было горе сыновнее. Однако соседи всё не унимались, Чесали языки на все лады, честили меня на всех перекрёстках и бездельником называли, и лентяем, непутёвым, и погубителем отца-матери, и какой только напраслины на меня не возвели. Не стало мочи моей терпеть, и бросил я упокоенным моим батюшке и матушке такой упрёк:

— Чего это вы, бессердечные, меня покинули, беззащитным сиротою оставили, закрыли, словно слепые, глаза и потянулись за чумой? Не лучше разве было с сыном жить?! Или я и вправду хуже чумы? Как мне теперь быть, как людям в глаза смотреть, научите, — присоветуйте, родимые?

Припомнились тут мне предсмертные отцовские наставления, и решил я начать жить по-новому, так, чтобы не посрамить его доброго имени.

После похорон отправился я в поле и проработал, не разгибая спины, до позднего вечера. Пахал, сеял, пропалывал. Так продолжалось много дней подряд. Домой я теперь приходил только спать. Кукуруза уродилась на редкость высокая, стройная, по нескольку тугих початков на каждом стебле, усы такие, что любой молодец позавидует. Подумал я даже, ежели усы и вправду свидетельствуют о чести, то такого честного поля, как моё, на всей земле не сыскать. А лоза, как девчонка на выданье, расцвела, соком налилась, отяжелела да завилась.

— И где это ты, парень, раньше был? — спрашивает Адам Киквидзе, увидев меня в винограднике, — отца твоего Амбролу блаженного безделье твоё до времени в могилу свело, а ты, оказывается, вон какой сноровистый, знал бы он это, царствие ему небесное, из гроба бы поднялся.

«Тьфу! — сплёвываю я в сердцах, — лопни глаза твои завидущие, тоже мне ещё, привязался!»

— Не виноградник — чудо чудное! — не унимается он.

— И о чём ты только думаешь, дуралей несчастный! — злится на меня Кечо, — урожай на носу, а тебе вино наливать некуда, есть у тебя кувшин, или нет? Нет? Ну вот что, в следующую пятницу сходим на базар, я туда за чувяками собираюсь, выберем самый большой да вдвоём и притащим.

Вечером в пятницу привезли мы с ним на арбе огромнейший кувшин, бабы как увидели это, ну квохтать, ну причитать:

— Ох, Елисабед, ох, сердешная! Не дождалась ты такого счастливого часа! Встань, погляди на сыночка своего, какой из него, врагам на зависть, хозяин получился.

И правда, работал я, не жалея ни сил, ни пота своего. Но неудачи подстерегали меня и не замедлили посетить одна за другою. Кукуруза пахла так вкусно, что на запах её повадился в поле бессовестный барсук, а вскоре на подмогу ему медведь заявился. Обломали они, проклятые, все початки, объелись кукурузой, как могли, а остальное размолотили да по земле рассеяли.

Когда же окончательно поспел виноград, случилось ещё худшее горе. В одну ночь прокатился страшный гром и полил такой ливень, словно небо разверзлось. Смекнул я, недоброе стряслось. Натянул на голову мешок и побежал к винограднику. Только добежал, град начался, крупный, с голубиное яйцо. Небо словно взбесилось. Целую ночь молния сверкала.