— Ты что? — взволнованно крикнул отец, — топор сломал?
— Я-то здесь при чём? Сам сказал — работай, вот он и сломался.
— Ох ты, горе моё! До каких же пор ты будешь таким бездарным?! Невежда, надо же остриём ударять, а ты долбанул тыльной стороной, вот и получилось! А ну-ка, живо вниз, найди его!
Я побежал вдоль расщелины и с трудом нашёл топор в камнях. Не скажу, чтоб от вида его отец почувствовал облегчение. Вздохнув, он махнул рукой.
— Эх, овчинка выделки не стоит, он уже не годится. Пошёл вон отсюда, бездельник!
Я опустил голову и, изобразив на своём лице виноватое выражение, прислонился плечом к дереву. Отец, разозлившись, повысил голос:
— Мне здесь не нужен свидетель. Пошёл отсюда к чёртовой матери, забери этот обломок и отправляйся домой, хоть воды матери натаскаешь!
— Можно взять свою долю сыра и мчади? — несмело спросил я и скользнул алчным взглядом по сумке.
— Нахал! Ещё и корми его тут, дармоеда! Убирайся отсюда!
Вы видели собаку с поджатым хвостом? Вот так и я пошёл по тропинке.
Рога в шерстяных носках и рассвирепевшая курица
Дровосека из меня не получилось, и отец взял меня в горы вспахать пашню. Перезимовавшая земля была сухой и тёплой.
Отец положил топор и сумку под ореховым деревом, стоявшим в самом конце пашни, потом засеял землю отборными семенами кукурузы, и мы начали пахать. Он взялся за плуг, а я повёл волов. Отец был превосходным столяром, каменщиком, хорошо знал кузнечное дело и уж, конечно, умело владел топором, а вот с работой пахаря он справлялся не очень ловко. Особенно трудно приходилось ему на склоне. Отец чертыхался и ругал на чём свет стоит каменистую почву, и то и дело покрикивал на меня:
— Балда, бороздой следуй, прямо иди!
Я не привык к его крику и, обернувшись к нему, огрызнулся.
— Что ты так кричишь? У меня голова лопнет от твоего крика.
Обозлённый отец запустил в меня комом земли, я быстро нагнулся, но он всё же задел меня по спине. Я сделал вид, что терпение моё лопнуло и пришёл в ярость. Схватив топор, подбежал к отцу.
— Эй, ты! — заорал я, решив его припугнуть. — С ума я сошёл! Беги! Спасайся!
Не знаю, крик ли на него подействовал или я в самом деле был похож на сумасшедшего, но отец, испуганно отшатнувшись от меня, побежал по тропинке на просёлочную дорогу босиком, забыв про обувь. Ай-я-яй! Что я натворил! Сам убежал, а работу-то на меня оставил! Убедившись, что он уже не вернётся, повернул обратно к покинутой на произвол судьбы пашне.
Каюсь, я всегда был немного ленивым, однако был находчивым и умелым. И если за что-нибудь брался, то будьте уверены, дело спорилось у меня в руках. Швырнув топор в кусты, я взялся за плуг. Не мог же я бросить только что засеянную землю? Ведь кукурузные зёрна, величиной с орех, немедленно склевали бы птицы.
Сказать, что мне было легко, — вы всё равно не поверите. Да и на самом деле, пот лил с меня в три ручья, но я не отступал, упорно взрыхлял сырую всклокоченную землю и ласково прикрикивал на своих волов:
— Давай, дружок, выручай! Вот так, мой хороший, молодец!
Я пахал ожесточённо, и пока всё не кончил, духа не перевёл. Потрудившись, я проголодался, как волк, и тотчас же съел круг сыра и целую лепёшку мчади.
Поев и передохнув, я положил плуг на арбу, привязав его к ней прутьями. Отцовские каламани повесил на рога одного вола, а его пёстрые цинды на рога другого. Солнце ещё было высоко, когда я двинулся к дому.
Не помню, чтоб я когда-нибудь чувствовал себя таким усталым, однако мне было так весело и хорошо как никогда.
Я ехал и беспечно напевал. В тот день я понял, что труд приносит большое успокоение и дарит человеку великую радость.
Въехав в деревню, я увидел гробовщика Беко и виноградаря Дианоза. Они были увлечены беседой. Но, заметив меня, Беко почему-то вздрогнул и тронул за рукав своего собеседника. Оба что-то сказали друг другу и тотчас же спрятались в кустарнике. До меня донёсся взволнованный голос Беко:
— Да, кацо, клянусь, правду тебе говорю! Несчастный Амброла босиком бежал: Караман, мол, белены объелся, сошёл с ума и бросился за мной, чтобы меня убить!
— Правда?
— А ты сам не видишь?
— Бедный Амброла, был бы у него хоть ещё один ребёнок!
— Да! Уж лучше совсем не иметь, чем иметь ненормального.
— Эх! И какой хороший человек! За что только бог его так обидел?
— Врагу не пожелаю! Так бежал, что задохнулся, лица на нём не было!..
Показалась кузница Адама Киквидзе; хозяин её, стоявший до этого у порога как ни в чём не бывало, увидев меня, вдруг закричал:
— Вправду спятил! — Убежал в кузницу и стал подглядывать за мной из окна.
— Ты чего это испугался, дядя Адам? — крикнул я и пошёл к нему, чтобы сказать, что я вовсе не сумасшедший, но тот, видимо, так перепугался, что и от окна поспешил отойти.
Я завёл волов во двор и снял с них ярмо.
— А где отец, Караман? — спросила меня мать.
У меня словно сердце упало.
— Отец? Как, разве он не возвращался?
— Нет!
— Я не знаю, он пошёл вперёд меня и…
— Чего ты испугался, сынок?
— Нет, так просто…
— Зашёл, наверное, в кузню или в лавку к Темиру, — решила мама и как ни в чём не бывало вошла в дом накрывать к ужину.
Мать, как я убедился, ничего не знала о нашем столкновении, а я вдруг встревожился: «Куда же он делся? или может быть…» — вдруг мелькнула у меня страшная мысль, и я решил отправиться обратно. Не успел я переступить и двух шагов, как отец появился из калитки и, остановившись у порога, уставился на меня.
— Чтоб тебя черти забрали, как же ты меня напугал, сынок! — в его голосе одновременно звучали обида, упрёк и желание помириться.
— Ах ты, гадкий мальчишка! — покачал он головой, — что же ты мне голову морочишь, если умеешь так хорошо пахать?!
— А ты что, вернулся и подглядывал?
— Конечно.
— Ну спасибо, раструбил на весь белый свет, сын, мол, у меня с ума сошёл! — упрекнул его теперь я в свою очередь.
— Да кто же, кроме сумасшедшего, на отца топором замахнётся? Ты в ту минуту и впрямь был похож на такого. Хорошо ещё, что я вернулся и увидел своими глазами в чём дело, иначе пришлось бы тебе самому поглядеть, как твой отец может с ума сойти…
Так или иначе, мы помирились, но это происшествие стоило мне дорого — я сам себя погубил.
Увидев, какой я у него молодчина, отец заставил меня всласть потрудиться и на других пашнях.
Я попробовал было заупрямиться, но он умаслил меня своим сладкоречием.
Впрочем, к труду, как и ко всему на свете, привыкаешь. К тому же меня похвалили, и теперь я с удовольствием гнул спину. Глядя на проведённые мною борозды, я даже любовался ими: прямые, как стрелы, они были похожи на чёрные косы феи. В общем, я вдоволь уже наработался и когда взошла кукуруза, схватился за голову: нужно было её окучивать, а я, к стыду своему, терпеть не мог мотыги. Нечего, думаю, делать: повязывай платком голову, подставляй затылок солнцу и работай, как дурак! Нет уж, увольте!
Между тем, дорогой мой папаша Амброла не пожалел целого мешка лобио, пожертвовал его кузнецу и заказал для меня небольшую мотыгу. Уважил, значит, дитё своё! Мотыга на самом деле получилась такая славная, что будь у неё ноги, ей-богу, не стала бы ждать, когда за неё возьмётся работник, а сама, приплясывая, побежала бы в поле.
Словом, взвалив её на плечо и, спотыкаясь на ровном месте, я побрёл за отцом в горы.
Когда мы пришли на поле, солнце стояло уже высоко и вовсю поливало вокруг своими палящими лучами.
Мы разулись, сложили под яблоньку наши каламани и, закатав полы брюк и повязав головы платками, принялись за работу.
Отец, перед тем как взмахнуть мотыгой, перекрестился.
— Видишь, сынок, — обратился он ко мне, — если два кукурузных ростка так близко выросли, то один, который похуже и пощуплее, надо срезать, чтобы дать другому ростку пышно распуститься, понятно?