Внезапно меня словно холодной струёй обдало, я в испуге проснулся, смотрю — возле церкви народ шумит и у всех в руках кувшины, и люди льют воду на горящую дверь.
Я тотчас же толкнул Кечошку. Тот вскочил, протёр глаза, но ничего не понял:
— Что случилось?
— Проклятье на нашу голову! Взгляни-ка туда!
— Ай! Вот теперь нам не миновать беды. Люди закидают нас камнями. Надо что-то придумать…
— Давай убежим!
— Нет, лучше сделаем вид, что мы тоже прибежали тушить пожар.
Мне это понравилось. Мы смешались с толпой и тоже стали кричать:
— Скорее! Все сюда! Чёрт пробрался в церковь!
Во время паники никому не пришло в голову узнать, отчего это вдруг загорелась дверь церкви. А церковь была древняя — времён царицы Тамары, и дверь её была из крепкого дуба. Вверху, на выступающей каменной арке было что-то написано. Когда мы с Кечошкой пришли туда на второй день, мы увидели, что от двери остался лишь каменный порог и арка тоже рухнула наземь.
Рядом с нами стоял учитель из соседней деревни. Он говорил дьяку:
— Эх, какая великолепная надпись испортилась. Знаете, какое историческое значение она имела?
Я не знаю, какое историческое значение имел тот камень, но верно одно: если бы мы с Кечошкой легли возле дверей, то он непременно упал бы нам на голову…
Церковь же, чтобы в неё больше не лазили черти, получила новую крепкую дверь. Сам главный священник прибыл сюда, и церковь заново освятили.
Итак, нам с Кечошкой предстояло исповедаться в заново освящённой церкви!
Однажды в воскресенье мама как следует принарядила меня, причесала, сделав на голове пробор посередине, — так, мол, тебе больше идёт, и сказала мне:
— Ну, сынок, ты сегодня должен исповедаться и принять причастие. Да ты на меня смотри, что ты всё по сторонам, как волк в лес, глядишь! Слушай батюшку внимательно и подробно ему отвечай, честно во всём признавайся. Если соврёшь, в геенне огненной погибнешь, и не утаивай ничего, иначе останется грех на тебе и всю жизнь мучаться будешь. Слыхал о котле с кипящей смолой? Туда угодишь…
Я задрожал…
До нас на исповеди побывала уже двоюродная сестра Кечошки — Ивлита. Поп спросил её, есть ли у неё какой-нибудь грех на душе. Ивлита — кроткая, послушная девочка, в жизни своей, пожалуй, ни разу не набедокурила. Всего один раз рука её потянулась в чужой виноградник и оторвала гроздь винограда. Она вспомнила об этом и сказала попу. Кирилэ засмеялся, — бог помилует! Потом он спросил Ивлиту, не подслушивает ли она порой, когда женщины беседуют. Ивлита призналась и в этом и расплакалась. Поп успокоил девочку и обещал, что и этот грех ей будет отпущен.
Эх, если бы у меня были такие «грехи», то я бы к попу вприпрыжку побежал, но как их все перечислить? Допустим, я открою рот и выболтаю всё, но как признаться в том, что мы с Кечошкой сожгли церковную дверь?
Словом, что тут говорить — я побрёл в церковь с такой тяжестью в ногах, словно меня там взаправду ждал котёл с кипящей смолой.
В церковном дворе я повстречал Кечо.
На нём тоже была чистая рубаха, и он, между прочим, даже умылся.
— Что делать? — озабоченно спросил я друга. — Сказать насчёт свечей или…
— Ты что, спятил? Кто тебе это простит? Кирилэ нас обоих за это!.. — испугался Кечо.
— Но ведь бог всё знает, он простит, давай скажем, чему быть, того не миновать…
— Вот дурак! Сам себя хочешь зарезать? Поп Кирилэ — не бог. А то, что бог видит, он никому не рассказывает… Зачем же ему говорить, раз он всё видит? Он и так простит. Так ведь говорил тот странник, что у родника нам повстречался. С попом же нужно быть поосторожней.
В последнее время мне нравились рассуждения Кечошки. Я во всём с ним согласился и смело пошёл в церковь.
Кирилэ ввёл меня в тёмную келью, положил мне одну руку на голову, а в другую взял крест:
— Сын божий, — начал он, — ничего не скрывай от своего духовного отца, расскажи обо всех грехах своих. Украл что-нибудь?
— Да, отец, украл виноград в Тадеозовом винограднике, так налопался, что надутый живот свой с трудом перенёс через забор, — сказал я простодушно.
— Бог простит! Аминь! Не убивал ли кого?
— Да, отец!
Поп выпучил глаза и, дёрнув головой, уставился на меня.
— Я не виноват, отец. Кот Лукии в этом виноват.
И я вспомнил, как распух тогда язык у бедной Царо от проклятий и брани.
— О, сын мой, — перевёл дух Кирилэ, — убийство кошки — грех немалый, но раз это уже случилось с тобой, то, что поделаешь, бог простит. Аминь!
Поп не убирал с моей головы руку, его ряса колыхалась у моего рта, в нос мне бил запах ладана, свечей и ещё чего-то, напоминавшего мне запах смерти.
Поп снова стал спрашивать меня, но я, конечно, не ответил ему ни слова правды. История с пожаром притаилась где-то в дальнем уголке моего сердца, и я до неё даже мизинцем не дотронулся.
Из церкви я вышел довольный: поп обещал мне отпущение всех моих грехов, чего же было ещё желать?
Я думал, что теперь с грехами будет покончено, но не тут-то было — этот день послужил толчком к свершению новых грехов: ведь бог-то всё равно помилует и простит!
Я так вдохновенно врал попу, что вера моя пошатнулась. Я решил, что все ему врут, а он, в свою очередь, обманывает бога.
Дома отец спросил меня:
— Причастился, сынок?
— А как же!
— Ого! Оттого ты и заважничал, что перестал быть мальчиком?
— Почему я перестал быть мальчиком? — слова отца пронзили меня, как игла.
— Потому, что ты причастился. Отныне пора прекратить беготню с Кечо, понятно?
— Сидеть дома и ждать пока горб вырастет?
— Вовсе нет. Пора, мой милый, за дело приниматься, отцу с матерью помогать! Хватит баклуши бить! Ты у нас уже взрослый человек.
Ну, думаю, беда! Провалился бы этот поп со своим причастием. Значит, теперь я должен гнуть спину? Наплевать бы на такое причастие!
Вчера я валялся в постели до тех пор, пока солнце, как стражник, не поднималось над головой. А теперь — вскакивай спозаранку и беги вслед за отцом на работу! Вот так причастие, нечего сказать!
На следующий день мои дорогие родители заставили меня подняться ни свет ни заря. Я наскоро умылся, наспех пожевал чего-то и с топориком в руке поплёлся за отцом. Дражайший же мой папаша нёс за плечом огромный топорище.
Удивительное дело, ведь отец загодя запасся подпорками для виноградных лоз и уже к исходу зимы установил их в нашем винограднике. Так с какой же стати, недоумевал я, отправились мы в такую рань в лес?
— Зачем мы идём? — спросил я отца.
— За дровами! — коротко бросил он.
Обычно в такую пору, ранней весной, о дровах никто и не помышляет.
— Как же так? — снова удивился я, — ведь у нас во-он сколько дров, до зимы хватит!
— Ничего, — ответил отец. — Весна служанка осени. Мы принесём лес, он высохнет, — и отец вышел за калитку.
Я, приуныв, поплёлся за ним. Заметив моё настроение, он, нахмурившись, сурово сказал мне:
— Ты что это, парень, спотыкаешься, или у тебя ноги ватные? Небось, когда шалишь — тебя и волк не догонит? А ну, давай, пошевеливайся! Путь у нас долгий!
Я с превеликим трудом дотащился до леса. Этот проклятый топорик, на вид не тяжёлый, так измучил меня в пути, словно я нёс на себе кузницу Адама Киквидзе.
Мы свернули на тропинку и вошли в лес. Потянулись грабы. Солнце легко проглядывало сквозь прозрачные листочки. На некоторых деревьях листьев вообще пока ещё не было, но на ветвях вот-вот должны были лопнуть отяжелевшие почки. В горах весна запаздывает.
Повесив сумку на дерево, отец спустился в расщелину и с ожесточением принялся рубить деревья. Я выбрал себе дерево помельче и нехотя замахнулся своим топориком. Пока мне удалось расправиться с одним моим хилым деревцем, отец срубил девять огромных деревьев.
— Эй, ты, лодырь! — крикнул он мне. — Не жульничай! Размахнись посильнее, руки не отвалятся!
Я вдруг почувствовал в себе необычайный подъём и со всех сил стукнул топором по грабу. Внезапно рукоятка топора странно задрожала и эта дрожь отдалась в руке. Топор стал необычайно лёгким, и я свободно поднял руку. Ещё бы, ведь рукоятка отломилась у самого что ни на есть основания, а топор, покатившись вниз в расщелину, стукнулся о камень и высек искры.
