Пока мы резвились и шалили, промчалось мимо нас лето. Когда созрел виноград и настала пора собирать урожай, бабушка принесла весть, что в соседней деревне открыли школу.

— Ну, что, внучек, — спросил меня дед, — хочешь в школу ходить?

— А что я там должен делать? — удивился я.

— Читать книги тебя научат!

До этого я видел всего лишь одну потрёпанную книгу, которую бабушка иногда держала в руках. Я решил, что в школе будут читать ту самую книгу и обрадовался!

— Книгу «Ефремверди»?

Но дед сказал:

— Таких книг тысячи. Но только, если научишься читать по одной книге, так потом все книги будешь читать. Ну?

— Да не знаю… — колебался я.

— А кто же знает-то? Я, милый мой, учился читать в городе по вывескам, а твой отец по надписям на могильных камнях. Запомни, детка, навсегда: самая лёгкая ноша в жизни — мудрая голова, а самая большая нива мудрости — книга. Если пожнёшь то, что в ней посеяно, никто не сможет обмануть тебя, ясно?

Эти последние слова мне понравились, и я решил, что ученье — совсем неплохое и нетрудное занятие, и согласился ходить в школу. Узнав об этом, Кечо тоже решил:

— И я буду учиться!

Но отец его, Лукия, словно сел на мула:

— Ты что, спятил? Откуда я денег возьму? Мне тут кукурузу не на что покупать, а он… Сиди, не рыпайся! Нашёлся мне книголюб!

А Царо облаяла супруга:

— Хватит с нас одного невежды, теперь ты и из сына хочешь крестьянина сделать? Нет, без школы я ребёнка не оставлю! Всё продам, а учиться он будет!

— Охо-хо! Продай! Что же ты продашь? Пустое место? Ах ты, несчастная!

— Чтоб у тебя язык отсох! Ничего другого бог тебе не дал, только язык ядом смазал! Жалкий ты идиот! И почему это все должны быть лучше тебя? Если Караманика в школу пойдёт, почему Кечули должен отставать от него?

И давай хулить и бранить мужа, говорить ему злые слова, грозить и проклинать его! Наконец Лукия не выдержал и согласился. И вот мы вместе с Кечули пошли в школу. Я — в новых чувяках, а он босиком. Идём и видим: важно шествует поп Кирилэ, а за ним вприпрыжку бежит Гульчина, сердце моё. У меня словно крылья выросли.

Нас ввели в длинную комнату, где стояли какие-то необычные скамейки, похожие на столы.

— Это парты! — сказала Гульчина.

В комнате набилось около двадцати ребят. Мы были не знакомы друг с другом и сели за парты с надутыми лицами. Вскоре в комнату вошёл бородатый мужчина. В руке он держал палку с изогнутым набалдашником, а одежда его напоминала рясу священника. Поздоровавшись с нами, он сказал:

— Ребята, когда я вхожу в класс, вы все должны встать. Меня зовут Эквтимэ Гоциридзе. Отныне я ваш учитель.

Потом Эквтимэ вынул из кармана листочек и прочёл наши фамилии. Все дети оказались на месте.

— Кто умеет читать и писать, пусть поднимет руку! — сказал он.

Руку подняла лишь одна Гульчина. Я посмотрел на эту руку, и она показалась мне хрустальной.

— Так я и думал, — проговорил учитель и снова обратился к нам:

— А кто из вас знает стихи?

Тут уж я опередил всех и поднял руку.

— Как твоя фамилия?

— Кантеладзе.

— Имя?

— Караман.

— Ого! Имя что надо! А ну-ка, скажи, какие стихи ты знаешь?

— Дали мне осла с хвостом… — начал я бодро.

Но учитель прервал меня:

— Мальчик, когда ты что-нибудь рассказываешь, надо встать. В школе такой порядок.

Я вскочил, приосанился и, захлёбываясь, отбарабанил распространённые у нас в деревне стихи про осла.

— Хи-хи, — не сдержавшись, засмеялась Гульчина.

— Что ты смеёшься, девочка? — спросил учитель.

— Разве можно такие стихи говорить в школе? — спросила она.

— В первый день можно, моя хорошая. Не надо больше смеяться. — Учитель ласково погладил её по головке и снова повернулся ко мне. — А ещё что-нибудь знаешь?

Как же мне было не знать, когда я слышал от своего деда и бабки чуть ли не целый бурдюк стихов, но смех Гульчины заставил меня их забыть; я разозлился и отрицательно покачал головой. Тогда учитель обратился к Кечо.

Кечо поднялся, откашлялся, прочистил горло и, запинаясь, начал говорить какие-то очень смешные частушки. Потом он осмелел, вошёл в раж и уже разорался вовсю. Когда он кончил, я еле сдержался, чтобы не рассмеяться, но тотчас же закрыл рот рукой, и учитель ничего не услышал.

За Кечошкой поднялась Гульчина и звонким как колокольчик голоском плавно начала читать стихи из нашей бесценной поэмы «Витязь в тигровой шкуре». Она так заливалась соловьём, что я вытаращил на неё глаза и, по правде говоря, совсем забылся.

— Вот молодчина, девочка! — похвалил её учитель. — Кто это тебя научил?

— Мама! — тотчас же ответила она.

— Знаешь, кто сочинил эти стихи?

— Знаю. Великий Шота Руставели.

Учитель похвалил Гульчину. Девочка, застыдившись, села и опустила голову.

Не знаю, как другие, но мне сразу стало досадно, что Гульчина в первый же раз опередила меня. В тот день, кроме чтения стихов, в школе больше ничего не делали, и нас отпустили рано. У меня чесались руки, так хотелось дёрнуть по дороге домой Гульчину за косы, но желание своё я исполнить не сумел. У школьной калитки нас встретил поп Кирилэ. Он взял девочку за руку, и они пошли вместе. Мы с Кечошкой топали следом. Гульчина шла и всё время ворковала.

За первым учебным днём последовали другие — то погожие, то ненастные, и чем больше проходило времени, тем больше в моём сердце накапливалось горечи.

Гульчина легко готовила уроки. На все вопросы учителя у неё всегда находился ответ, а я как сом разевал рот и стоял словно истукан. Из-за этого я чувствовал себя в школе не в своей тарелке. Алфавит я кое-как выучил, но в школу ходил, как на казнь: мне было стыдно, что Гульчина во всём была впереди меня.

Придя домой, она вечно сидела уткнувшись носом в книгу, а я бегал по просёлкам.

Однажды вижу — сидит в саду и держит толстую, как бочка, книгу. Тут я уж совсем скис. «Чтоб я такую книгу прочёл! — думаю. — Этак голова у меня распухнет и лопнет, как мои пасхальные пузыри». Но Гульчина ещё подлила масла в огонь, сказав: «Когда станешь учёным, такие книги придётся читать каждый день». Это напугало меня окончательно и отбило всякую охоту заниматься.

Словом, потеряв охоту грызть гранит науки, я с тем большим рвением стал лоботрясничать. С утра я выходил из дому, перекинув через плечо сумку, перебегал дорогу, потом, крадучись, возвращался и отсиживался в сарае до окончания занятий в школе. И я был доволен, что ловко обманывал родителей. Но в жизни, видимо, так получается, если человек лжёт, то в первую очередь лжёт самому себе…

Как-то в сарае я обнаружил припрятанные яблочки. На дворе цвела весна, а в эту пору, как известно, даже самые кислые яблоки кажутся слаще мёда. Я открылся Кечо, и он так обрадовался, что не пошёл в школу, а спрятался со мной в сарае.

Кечо так яростно грыз яблоки, что я забеспокоился:

— Потише ешь… услышит кто-нибудь… и пропали мы тогда! — предупредил я его.

— А я яблочки из-за того и люблю, что хруст от них идёт, — беззаботно ответил он и вонзил зубы в яблоко. — Я этот хруст люблю больше самих яблок. Что это за еда, ежели почавкать нельзя.

Словом, до тех пор пока мы не съели все до единого яблока, Кечо и не вспомнил про школу.

Покончив с яблоками, мы обшарили и перерыли весь сарай, наглотались пыли, но больше ничего там не нашли. Разочаровавшись в ученье, я стал редким гостем в школе, иногда всё же ходил туда, но только для того, чтобы нашалить.

Набрав полный карман желудей, я садился на заднюю парту и…

— Трах! — получал по затылку кто-нибудь из впереди сидящих учеников.

— Кто это? — спрашивал учитель. — Пусть встанет и выйдет из класса!

— Мы приходим сюда учиться, а какой-то лоботряс мешает нам! — лицемерно возмущался я.

Когда мне надоели жёлуди, я стал стрелять из хлопушек разжёванной бумагой. Кечули закрывал меня, и никто не догадывался, что это я. В классе начинался переполох и визг.