— Батоно, Караман, ты ведь, кажется, не глупый парень, а такой простой вещи не понял: главные люди в городе — купцы, правительство да царские чиновники, они-то и составляют его душу. И запах этот ужасный от них.
— Мудрец ты, батоно, и впрямь Нариман Мудрый, — я чистосердечно расцеловал его.
Вообще не люблю я с мужчинами целоваться, однако слова, сказанные цирюльником, так мне понравились, что я проделал это с удовольствием. Познакомившись с городом, словно в этом и заключалась цель моего приезда, я потерял интерес, мне вдруг до боли в сердце захотелось домой. Я понял, что соскучился по дому, по тамошней воде, воздуху, словом, по всему, что меня окружало с детства.
— Кечойя, парень, не считаешь ли ты, что нам пора уже домой? — спросил я друга.
— Рано ещё, безбожник, разве ты не знаешь, что едущие в город на заработки обычно возвращаются назад к пасхе. Потерпи ещё немного. Пасха-то ведь на носу… Апчхи, апхчи, — расчихался он, — впрямь правда, значит.
— Правда это или неправда, потом видно будет, ты мне лучше вот что скажи, когда долг вернёшь?!
Сначала он помолчал, втянув голову в плечи, но потом хитро заулыбался, поблёскивая своими золотыми зубами. Это меня совсем разозлило, и что было мочи я заорал:
— Ты меня не дразни, ишь выставил свои сокровища. Ещё раз говорю, отдай деньги, не то, не сносить тебе головы!
— Ну, не ори, не ори, — сказал верну, значит, верну, — ткнул меня кулаком в бок Кечошка. — Приедем в деревню, куплю двух овец, барана да ярочку, расплодятся они, целая отара выведется, как пойдут к забору, станут тереться — шерсть на заборе останется, я ту шерсть соберу, отдам матери, расчешет она её, ссучит, свяжет носки, понесу их на базар, продам и долг тебе верну, да ещё и мне кое-что останется, — смеётся он.
— Бога ради, брось ты издеваться, не томи меня, нехристь окаянный, не то я тебя как эту самую шерсть растреплю, взъерошу да как порванный носок распущу…
— Ну ладно, ладно, не кипятись. Приходи завтра.
Пришёл я на следующий день. Снова обнажил он в улыбке свои золотые зубы.
— Не смейся, чёрт, не то выпадут они у тебя, — говорю ему.
А он мне в ответ:
— Приходи ещё через неделю, непременно отдам. А ты за это время обдумай, какие подарки в деревню повезёшь.
— Кечошка, дружочек, а помнишь ты говорил, что в городе какой-то зловонный дух стоит?
— Ну помню, а что?
— Ничего, вот в последнее время, сдаётся мне, от тебя также попахивает, не передался ли тот дух тебе, а?
— Какой дух, что ты мелешь!
— Вонючий, дух обманщиков и подлецов, который в городе царит и мух порождает.
— А… ты вот про что! Ну раз ты уже до такой мудрости додумался, то тебе, вероятно, известно, что для искоренения его необходима большая потасовка, как-то она там называется, не знаю, кажется, революция, что ли…
— Ну, если потасовка, то без нашего с тобой участия определённо это дело не обойдётся, только вот не знаю, одну Рачу мы взбаламутим или все семь краёв Грузии, как думаешь?
— Ты, Караманчик, смеёшься, что ли?
— А ты что думаешь, серьёзно? Тоже мне революционер выискался. Брось мозги глупостями засорять, лучше денежки возврати.
— Вот привязался, так привязался, сказано верну, значит, верну. На иконе что ли поклясться?
— В общем, слушай, если и теперь ты меня обманешь, клянусь душой моей бабушки, заколю я тебя, как рождественского поросёнка, так и знай.
— Ха, ха, ха! — смеётся он в ответ.
— Я тебе посмеюсь!
— А чего? Что лучше смеха есть? Бывал же ты в театре, там люди, чтобы посмеяться, деньги платят, а ты тут меня даром смешишь. Что в этом плохого?
К концу недели я снова к нему наведался, и опять он осветил меня златозубой улыбкой.
— Что ухмыляешься, несчастный?!
— А что и посмеяться теперь нельзя?
— Как там насчёт обещанного?
— Разве я что-нибудь обещал?
— Хватит дурака валять, времена, когда я на Накерале вином за пятак торговал и на твою, негодяя, удочку поддался, давно прошли, поумнел я теперь.
— Ладно уж, будь по-твоему. А всё-таки, что же ты собираешься купить?
— Себе и отцу — одинаковые чохи с архалуками, да бурку не мешало бы.
— Зачем тебе бурка, ты что, в разбойники собираешься?
— Что, по-твоему, бурка никому, кроме разбойников, не нужна?
— Да нет, это я так просто спросил. А ещё что?
— Хурджин.
— А маме ничего не везёшь?
— Как же, красного шёлку на платье, пёструю косынку, а если к тому ещё прибавить ситца на наволочки да верха на одеяла, я думаю, она не обидится. Женщины любят хорошую постель, ещё кое-какие мелочи…
— Как думаешь, на всё это рублей семьдесят хватит?
— Даже чуточку останется.
— Вот тебе сто рублей. На остальные купи соседским детишкам леденцов. Пересчитай хорошенечко, не ошибись!
Нагрузились мы с Кечошкой покупками, напихали ими новенькие хурджины.
— Сколько за мной ещё осталось, Караманчик?
— Столько же.
— А не обмыть ли нам покупки, — хитро прищурился Кечули.
— Потерпи до Сакивары, там кутнём на славу.
— Знаешь что, Каро, остальное я тебе верну, когда мы отойдём от духана Агдгомелы, у самой Сакивары.
— Тут отдай!
— Будь они у меня сейчас, разве стал бы я их у себя держать? Отдал бы и дело с концом. Сказал дам, как только мы отойдём от духана Агдгомелы, отруби мне голову, если совру.
— Слушай ты, ненормальный, откуда же у тебя они потом появятся, если сейчас нет, что Агдгомела должен тебе, что ли?
— Не твоё это дело, должен он мне или нет. Вот если не отдам, тогда иди жалуйся на меня кому угодно, хоть самому судье-начальнику.
На этом разговор о деньгах закончился.
Ещё разок пообедал и побрился я у Наримана; вскинул на спину новенький хурджин и, не дожидаясь, пока снова разведутся в городе мухи, простился с Тбилиси…
Через три дня мы с Кечуликом шагали по Ткибульской дороге. Хурджины наши были полны, но они не отягощали нас: знали мы, как безмерно обрадуются наши родные, и радость эта делала груз лёгким.
В моём хурджине, кроме всего прочего, лежали голубые бусы. Положил я их туда потихонечку от Кечошки. Правда, он не раз хитро намекал мне о том, что вкусы у людей бывают разные — кому, мол, нравится поп, кому попадья, а кому попова дочь, — но я отмалчивался, предпочитая с ним не откровенничать. На сердце же у меня была она, Гульчина, и бусы эти я купил для неё. А молчал я потому, что, как говорят в народе, любовь надо прятать, как украденного коня.
Едва только рассвело, подошли мы к Накеральскому хребту. Утренний туман овевал гору. Небо хмурилось.
— Как ты думаешь, дождь будет? — спросил я у Кечо.
— Как будто бы нет. Впрочем, посмотри вон туда, — он указал мне на полянку.
Я взглянул и не заметил там ничего особенного, кроме маленького ишачка, который мирно пощипывал травку:
— Ну и что же?
— Как это что, — возмутился он, — говорят ведь, если осёл стоит, уши опустив, непременно быть дождю.
— Тоже мне Соломон Мудрый нашёлся! У ишака-то и в голове не больно много ума, откуда же ему в ушах найтись?!
— А я почём знаю, говорят так… по чём купил, за то и продаю… А вообще-то, видишь вон ветер поднимается.
— Иногда и ветер хорош, когда в спину дует…
— И чего это мы всё препираемся, пойдём дальше, а там видно будет, хотя тебе-то хорошо, у тебя бурка.
— Глупый ты человек, чего заранее плачешься, будет нужда, так мы оба в эту бурку и завернёмся, — обнадёжил я друга.
И мы двинулись дальше.