Помнится, дядя Пиран как-то взял себе щенка, но щенок вдруг сдох. Дядя швырнул его под виноградник Тадеоза. Я ходил туда каждый вечер, садился у самого края скалы и смотрел вниз, туда, где лежал мёртвый щенок. Нередко я так же горько плакал по нему, как бабушка Тапло по деду. И вот теперь я понял, что пса я любил не меньше этого щенка, но, увы… слезами горю не поможешь!

Заметив мою тоску, дядя Пиран, нарочно, каждый вечер, как заведённый, печальным голосом начинал одно и то же:

— Сегодня наш пёсик снова убежал от хозяина и до самого вечера жалобно скулил и звал тебя.

Из моих глаз ручьём текли слёзы, вся семья до упаду хохотала, но дядя Пиран сидел с серьёзным лицом и скорбным выражением в глазах. Мне даже во сне снилось, что мой пёс стоит на вершине утёса и зовёт меня, и подушка моя намокала от слёз. А лежала она рядом с дядиной подушкой. Мы с ним издавна спали вместе, в отдельной комнате, куда мы входили через общую, большую, с земляным, плотно утрамбованным полом. В нашей пол был выложен из крепких досок, но в ней всегда было темно, и поэтому дядя не отказывал себе в удовольствии немного посмеяться надо мной. Поужинав, он пробирался туда и кричал:

— Караман, давай укладывайся в постель, не то я запру дверь.

Я шёл туда, раздевался, складывал на стуле одежду и откидывал одеяло, но… постель оказывалась пустой. Я боялся темноты и звал дядю дрожащим голосом. Но никто не отвечал мне. Я пугался ещё больше, поднимал рёв, бежал к дверям и… сталкивался с хохочущим дядей. Он хватал меня на руки и прижимал к себе. Так, повиснув у него на шее, я добирался до постели, и мы вместе бултыхались в неё. Я так привык к его ежевечерним проделкам, что, не поревев, как следует, не мог сладко уснуть.

Но дядя Пиран не щадил меня и в другое время дня. Если и есть во мне хоть капля отваги, то знайте, это у меня от дяди.

— Хочешь стать охотником? — спрашивал он.

— Конечно, хочу.

— Хочешь в борьбе быть самым первым?

— Конечно, хочу!

— Хочешь быть самым храбрым?

— Сколько раз можно спрашивать?

— Хочешь быть прямым, как штык?

— Хочу! Хочу! Хочу!

— На, съешь тогда, — и давал мне длинный красный перец.

Я начинал есть, из глаз катились слёзы величиной с горошину, а съев, ходил весь день словно очумелый, открыв рот: дёсны, губы и даже нос нестерпимо жгло. Если уж не хватало сил терпеть, я забивался в самый тёмный уголок, чтобы никто не увидел меня и не поднял на смех, и горько-горько плакал. Но рот горел, и ничто не снимало жжения: ни вода, ни яблоко, ни молодой сыр.

С тех пор на всю жизнь возненавидел я красный цвет.

На второй день я категорически отказывался от этого угощения, а на третий всё повторялось сначала.

— Хочешь быть?..

— Да! Да! Да!

— Ну так давай, жуй, и чтоб крошки не осталось!

Я молча жевал, из глаз текли слёзы величиной с орех, и целый день я ходил потом как ошпаренный: дёсны горели, а к губам словно раскалённым железом прикоснулись.

Чем горше мне было, тем приятнее было дяде. Я лил слёзы, а для него они были бальзамом. Но я отыгрался сполна в самый сладостный для него день.

Не успели мы встретить Новый год, как семья наша, не откладывая, стала готовиться к свадебному пиршеству. Мы одолжили у соседей тысячу разных вещей, — и посуду, и скатерти, и, кто его там знает, что ещё, прибрали дом и на двух арбах отправили на мельницу мешки с зерном. Дедушка Нико наколол дров на целую неделю.

Мясник Фома зарезал во дворе нашу бесплодную корову, и от её крови вокруг снег заалел. Женщины с ног сбились, не успевали разжигать тонэ и печь лаваши. Пришлось позвать на помощь Царо. Правда, руки её были не так ловки, как язык, но всё же и она, как могла, помогала.

В субботу вечером дядя Пиран принарядился, надел белую чоху и тёмный архалук, новые башмаки, подпоясался серебряным поясом с кинжалом, а на голову нахлобучил серую войлочную шапку.

Вдруг, откуда ни возьмись, к нашему дому примчалось с десяток всадников. Отец сказал, что это дружки жениха. Тотчас же накрыли небольшой стол, пошумели, выпили, закусили и поднялись. Дядя Пиран накинул на себя мохнатую чёрную бурку и вышел вместе с ними.

Они вскочили на коней и с песнями отворили калитку.

Дядя держал за уздечку ещё одного коня: седло на нём было какое-то необычное, хотя никто в седле не сидел.

Я сразу пристал к деду:

— Разреши мне сесть на этого коня!

Но дед сказал:

— Нельзя, внучек. Дядя привезёт тебе на нём тётю.

— Какую тётю? Я хочу на коне покататься, а тётя мне не нужна!

— Но она твоему дяде нужна! — засмеялся дед и, взяв меня за руку, повёл в дом.

Я долго брюзжал и всё не мог успокоиться, но в этот удивительный вечер всем было не до меня.

Как только дядя и его дружки уехали, к нам повалил народ. На всех были красивые праздничные одежды, но мне больше всех понравились те всадники, что заезжали за дядей. Старшие чинно расселись полукругом перед пылавшим очагом и повели степенную беседу. Молодёжь затеяла песни и пляски, не переставая, звенела дайра.

В просторном зале сдвинули столы и поставили рядом с ними специально сколоченные длинные скамейки. Мать кружилась, как волчок, и Царо ей помогала.

Тут уж было не до сна: я во все глаза смотрел на происходящее. Все ждали возвращения всадников, и я, конечно, не собирался отставать от них и ежеминутно выглядывал во двор. Но шёл сильный снег и ничего не было видно.

В самую полночь где-то неподалёку грянул ружейный выстрел. За выстрелом последовала песня.

В песне той говорилось, что едут именитые гости и везут с собой фазаниху.

Я прямо-таки ошалел от удивления. Говорили, что Пиран отправился за тёткой, а теперь, выходит, едет с фазанихой? Интересно, как он её словил? Ночью ведь не охотятся. Обманывает он всех. Хотя, чему было удивляться, разве мало он меня обманывал?

Умолкнувшая было дайра снова подала голос, и перед самым очагом завертелась бешеная пляска. Некоторые из гостей зажгли факелы и вышли во двор. Я тоже пошёл вместе с ними. Мне не терпелось взглянуть на пойманную дядей птицу.

От света факелов стало совсем светло на дороге и во дворе. По-прежнему пуржило, и низкое, нависшее небо было полно белых бабочек. Бабочки опускались на факелы и тотчас же таяли.

У калитки выстрелили во второй раз. Всадники спешились. Теперь их было намного больше.

— Благословите дорожку! — крикнул кто-то в белой бурке.

Я стал искать глазами дядю и, наконец, нашёл. Но где же фазаниха? Не было при нём и охотничьего ружья. Ловко спрыгнув на землю, он поспешил на помощь какому-то всаднику и, осторожно сняв его с коня, укрыл своей буркой.

Я, недолго думая, пролез к дяде и повис у него на шее, а того, кто стоял с ним рядом, оттолкнул. Только теперь я хорошенько рассмотрел, что это была женщина — вся в белом, и на голове у неё тоже колыхалось что-то белое. Потом я узнал, что это головной убор невесты — фата.

Я стал толкать и прогонять её: женщина рассмеялась и сказала:

— Ах ты, маленький чертёнок! Я ещё в дом не вошла, а ты меня уже прогоняешь!

Но тут дядя крепче прижал её под буркой, и мы уместились там втроём. Так мы подошли к дверям. Доски, которые прежде загораживали порог, теперь были сняты: надобность в них отпала, так как проказница-свинушка, вечно норовившая прорваться в дом, преспокойно дымилась уже на столе, превратившись в ветчину.

У самого порога лежала опрокинутая тарелка.

Дядя Пиран ступил на неё правой ногой, и тарелка разлетелась вдребезги. В это время бабушка Гванца сунула женщине в рот кусок сахару, второй дала дяде, а про меня забыла, хоть я и широко открыл рот. Мне это не понравилось.

«Неужели, подумал я, обидевшись, бабушка любит эту женщину больше меня!»

— С сыном идёт невеста. С сыном! — грянули вокруг.

— Чтоб в этой семье никогда не было недостатка в сыновьях! — крикнул Эрмолоз и затянул свадебную.

Все, кто находились в комнате и во дворе, подхватили песню, и вскоре она зазвучала с такой силой, что мне показалось: ещё немного и дом с людьми взлетит на воздух.