Ясовея разыскал Лаптандер.
— Выручи, учитель, гони упряжку. Колхозный ездовой руку вывихнул, не может ехать.
— Сам гони, а то, если отстану, по шее надаешь, пожалуй...
— Из меня гонщик уж не тот. Ты моложе, шустрее. Выручи! И отстанешь — ладно, только раз хореем стукну...
— Ежели только раз, то пусть, — засмеялся Ясовей, — где упряжка?..
Все приготовились. Хлопнул выстрел, взвилась ракета. Застоявшиеся оленьи пятерики рванули и понеслись в облаке снежной пыли. Ясовея охватило радостное ощущение быстроты и порыва. Он легко взмахивал хореем и твердо держал вожжу, чувствуя свободный бег передового, опытного и сильного оленя. Пелеи — пристяжные олени бежали ровно, подчиняясь своему вожаку. Туго натянутые постромки звенели, как струна. Было легко и весело. Горести и печали, казалось, остались позади, вон там, еле-еле видны... Ясовей оглянулся, привстал на нартах и крикнул от полноты души...
Вечером началось веселье в Доме ненца. Вдоль бревенчатых стен, завешенных цветистой материей, на длинных скамейках сидели степенные оленеводы со своими женами. Они наблюдали за плясками, которыми тешилась молодежь. Гармонисты лихо рвали свои гармошки, с величайшим усердием нажимая на басы.
Но вот на середину сцены поставили стол, покрытый скатертью с золотыми кистями. Наверно, будет собрание, догадывались оленеводы. Гармошки смолкли, и пляска остановилась. Из-за кулис вышел высокий, чуть сутулый ненец. Морщинистое лицо его было безбородо. Густая шапка стриженных в скобку черных волос покрывала его голову. Запутавшиеся в волосах оленьи шерстинки были похожи на проседь.
— Хо! Манзадей. Сказки сказывать будет, — узнали в зале.
— Ну-ну, спой хынос позабористее.
Мандазей смущенно улыбнулся, не очень уверенно сел на стул, потрогал пальцем микрофон. В зале поднялась суматоха, все кинулись вперед. Дальние напирали на ближних. Манзадей сидел и ждал. Постепенно зал примолк. Манзадей покачнулся вправо, потом влево и так, раскачиваясь, мерно и ровно запел. Вой ветра, заливистый лай собак, кряканье молодых оленей, снова вой ветра и звон бубенцов, и крик пастуха слышатся в ненецкой песне. Слушаешь её и видишь тундру, широкую, бескрайнюю, залитую стылым лунным светом. Манзадей поет, и голос его слегка дребезжит, как натянутая постромка. В такт покачиванию его кудлатой головы слегка покачиваются и слушатели.
Мать моя мне так сказала:
— Худоват ты, парень, очень.
Посторонних дел, мой милый,
На себя не принимай ты...
И тогда я ей ответил:
— Дай скорее мне одежду,
Чтобы малица по росту
И пимы с липтами тоже
Приходились по ноге мне.
Мать на корточках втащила
В чум большой мешок из кожи.
В нём одежды было много.
Тут я живо приоделся —
Всё отцовское наследье
В самый раз мне пригодилось.
Вышел я тогда из чума.
Взял с собой тынзей ременный.
Им я выловил из стада
Четырех быков. В упряжку
Черных, резвых, быстроногих
Четырех быков запряг я.
Пал на сани. Гикнул. Дружно
Понеслися вдаль олени.
Только сзади закружился
Столб до неба снежной пыли.
Ехал целый день. Под вечер
Чум у сопки заприметил.
В этом чуме старый Худи
Жил. Большой оленщик Худи.
Манзадей остановился, чтобы передохнуть и зарядиться понюшкой из медной табакерки.
— Чум видно стало. Передышку оленям надо дать, — пошутил он.
— Худи тебя, наверно, ждет, чайник кипятит, — откликнулись из зала.
— Те! И свежину на стол несет, гору, — подхватили ненцы.
— Вперед не забегать, — рассердился певец. — Песня сама вперед побежит...
И, понюхав еще раз, продолжал:
Я подъехал к чумовищу.
Где пристать моей упряжке?
Сто саней вокруг стояло.
И хореи — тоже сотня —
С передков торчали косо.
С краю я остановился.
Тихо шел. Собаки даже
Не услышали походки.
Приоткрыв легонько полог,
В чум пролез я осторожно,
Незаметно и неслышно.
Там народу было много.
Сколько? Сотня? Больше сотни!
На почетном месте, вижу,
Худи сам сидит с невестой.
Значит, свадьба в этом чуме —
Ум мой понял дело сразу,
Вот я выпил пару чашек
Русской водочки веселой,
Ползал по полу, кривляясь,
Грыз горячие уголья.
Не узнать вам, гости, Худи,
Не понять тебе, оленщик,
Что я пьян наполовину,
На вторую притворяюсь.
Скоро все заснули в чуме,
Не спала одна невеста...
В зале было тихо — слушали внимательно. Это внимание подбодряло Манзадея. Голос его окреп и дребезжал уже меньше. Песня лилась легче и свободнее.
Мы вдвоем с невестой были.
С нами третий — месяц в небе.
Только наши разговоры
Он, наверно, не расслышал.
— Увезу тебя. И будешь
Ты в моем хозяйкой чуме.
— У тебя оленей мало —
Ездить мне на чем придется?
— У меня быков три сотни.
— У тебя колоколов нет,
А без них какая свадьба.
— У меня их сколько хочешь...
— У тебя цветных нет сукон.
Чем я паницу украшу?
— Сукон красных, сукон синих
Не исшить тебе вовеки.
— У тебя лисиц пушистых
И песцовых шкурок нету...
— От пушной добычи сани
У меня трещат под кладью.
Мы на нарты враз уселись,
Я пустил передового
И запел на полный голос
Песню радостную — яребц.
А из чума смотрит Худи,
Разлепить глаза не может
По-хорошему спросонья.
— Эй, жених, твою невесту
Увожу я. Если жалко,
Поезжай за мною следом...
— От, дельной... Ну, дельной, — одобрительно крякнул Вынукан, забравшийся на сцену к самому столу, и, подмигнув, добавил: — Не хуже меня...
В зале раздался смех. Манзадей покосился на старика.
— Продолжать дальше или на этом закончить? — сурово спросил он.
— Дальше, дальше что было?
— Дальше было вот что:
Дымом споветру запахло
И залаяли собаки.
— Вот тебе, моя невеста,
Чум богатый, самый лучший —
В дыры свет видать снаружи.
А быков такое стадо
Не войдет в загон, пожалуй.
Посчитай-ка — полдесятка
Насчитаешь. Даже больше.
Прервала меня невеста:
— Не считай своё богатство —
Сердцем я твоим богата.
