Мунзяда так и не узнала, что решил муж. Тот завалился спать прямо в малице и в тобоках, даже пояс не снял.

Занятия в школе кое-как налаживались. Ясовею с помощью друзей удалось получить десяток ребятишек. Первым привез двоих сыновей Вынукан. Он смотрел неотрывно, как Ясовей стриг будущих школьников, и только прищелкивал языком.

— Ишь ты, как ловко? Без волос совсем оставил ребят. Как теперь им на улицу выйти: весь ум замерзнет, поди...

После стрижки Ясовей повел детей в баню. Вынукан тут как тут. Прямо в малице ввалился в парную и сразу выскочил:

— Жарко всё-таки. Зажаришь ребят. Ты ведь мне сказал — не поведешь их в баню...

— А вот и повел. И зажарю. И сам с ними зажарюсь, — озорно смеялся Ясовей. Он раздел детишек, разделся сам и, закрывая дверь из предбанника, помахал Вынукану рукой.

— Карауль. Сейчас выйдем к тебе чистенькими.

Вынукан настороженно прислушался к тому, что происходило в бане. Ребята смеются — это хорошо, значит, им не жарко. Слышатся шлепки. Что это? Он их бьет, что ли? Нет, хохочут-заливаются. Это они друг дружку шлепают голые-то... Вдруг что-то зашипело, потом ещё раз, ещё... Ребята в один голос завыли. Что такое? Вот он когда их начал жарить! Вынукан рывком открыл дверь, кинулся внутрь бани и, хватив горячего банного духу, остолбенел. Пар клубами валил в открытую дверь. Вынукан ничего не видел. И он закричал таким неистовым фальцетом, что, казалось, действительно с человека кожу сдирают. Ясовей спрыгнул с полка, усадил Вынукана на пол, стал успокаивать. Это удалось не сразу. Пришел Вынукан в себя лишь тогда, когда разглядел ребят, здоровых и невредимых. Они, правда, тоже перепугались, но не столько пара и горячей воды, сколько Вынуканова крику. А пар им понравился. И плескаться теплой водой было тоже приятно. Вот мыло глаза ест — это плохо, но можно пополоскать водой и проходит. От мочалки сперва ребятишки завизжали, но потом и она пришлась по вкусу. В общем, Ясовей ликовал: первая проба удалась. Одев ребят, он подошел к Вынукану.

— Ну, теперь нам с тобой пора мыться...

— Ты мойся. Я-то посижу без мытья...

— Э, нет, друг, раз в баню попал, надо попариться.

Ребята из предбанника заглядывали в щели, кричали:

— Хорошо, отец! Горячим ветром обдает...

— Огненным облаком окутывает...

— Шипучей пеной кожу чистит...

— Слышишь, твои ребята говорят, не врут ведь, — тормошит Ясовей старика. Тот, наконец, сдается. Раздевается. И голый, смешной, неуклюжий топчется на мокром полу.

— Давай на лесенку забирайся, на полок, — командует Ясовей.

Кряхтя, осторожно придерживаясь руками за ступеньки, Вынукан покорно лезет на полок.

— Вот, лежи, парься, — говорит Ясовей и с размаху выливает ведро воды на каменку.

— Ну, как?

Вынукан от неожиданности не может выговорить слова. Он лежит неподвижный, потерявший способность двигаться. Тогда Ясовей начинает хлестать его веником. Старик только охает, даже не пытается защититься. Ему кажется, что настал последний час. Ясовей сует ему в руки веник, берет другой и начинает хлестаться сам. Изумленный Вынукан смотрит на него во все глаза.

— Что же ты не паришься, старик? — кричит Ясовей, скаля зубы. — Ты вот так, вот так, все кости распаришь и душу распаришь, легко будет...

Вынукан с трудом приобретает дар слова.

— Мне уже легко. Совсем чего-то облегчало. Отпусти на низ, будь другом. Кости прокипятил, не кипяти душу...

— Теперь всё, Вынукан, попал в лапы, не выпущу. Ещё сейчас намылю... кожу буду сдирать...

После бани, посвежевший, в чистом белье, Вынукан сидел за чаем у Ясовея и, разомлев от чарки водки, блаженно улыбался, с удивлением рассматривая свои руки, ставшие розовыми, как у новорожденного.

— Ха! Удивленье да и только. Уж я думал, смерть наступает. Веник жесткий, как железо, ветер горячий, как огонь. Всё тело исхлестал. Казалось, мяса на костях не осталось. А шипучей пеной помазал — всё на месте. И легко, будто помолодел, хоть жениться поезжай...

Ясовей хитровато хмурился.

— Раз-то помылся, больше, наверно, не захочешь. Страшно там, в бане: пар шипит, мыло глаза выедает...

Этот нарочитый тон Вынукану нравится. Он его понимает и отвечает тем же.

— Страшная твоя баня, верно. Ни в жизнь больше не пойду. Тынзеем затащишь разве. Да и то упираться буду. Всем оленеводам расскажу про эти страхи...

— Вот-вот, это главное. Всем расскажи да подробно, ничего не забудь. Про чарку только, пожалуй, не рассказывай, на всех водки не хватит.

— Ишь какой скупой, не зря Сядей-Игу зятем приходишься, — заливается Вынукан. — Пару не жалко, веника не жалко, мыльной пены опять же не жалко, а чарки пожалел. Ой, какой скупой!

— А что, Вынукан, — серьезно заговорил Ясовей, — на следующий раз в баню приедешь ли? Небось, вправду не захочешь. Скажешь, и так хорошо, весь век жил, не мылся...

— То верно, — ответил старик, — весь век жил не мылся. А вот и вымылся! И не жалею, видишь, какое дело. Правильнее сказать, жалею. Жалею, что раньше не знал. Вот оно... Приеду, Ясовей, жди. Только слово пошли. Как услышу — приеду. И чарки можешь не покупать, всё равно...

За последнее время Нюдя редко входила в комнату Ясовея, когда он работал. Поэтому муж был удивлен её появлением. Она вошла тихо, приблизилась сзади к стулу, на котором сидел Ясовей, и остановилась. Протянула руку, чтобы, как обычно, погладить мужа по непокорным волосам, но, не коснувшись головы, опустила. Ясовей повернулся к ней, ждал.

— Я ненадолго. Можешь моё слово выслушать?

Муж взял её за руку, притянул к себе.

— Да что же ты, говори, конечно. Твое слово для меня радость, сама знаешь.

Нюдя не смогла начать, слезы душили её. Она всхлипнула и повалилась на плечо мужа. Ясовей растерялся, неловко усадил её, дал воды.

— Зачем ты так, маленькая моя?

И тут она заговорила. Глотая слезы, преодолевая рыдания, она спешила высказать всё, что на душе.

— Я не могу больше. Силы мои растаяли. Я вся измучилась...

Ясовей мысленно рвал на голове волосы. Как же он мог не подумать об этом до свадьбы! Казалось, всё просто и ясно, она его любит, он её также, они женятся, несмотря ни на что. Какое ему дело до Сядей-Ига, пусть он делает, что хочет, Ясовей его всё равно не боится. А того и не подумал, что ведь Нюдя — дочь Сядей-Ига, и сердце дочери не может не сказаться...

— Как мне быть? — просит Нюдя. — Пойти к отцу, попросить прощения?..

Что ей ответить?

— Ты не хочешь мне сказать своего слова? Или, может быть, ты уже разлюбил меня? Если так, не таи... Я цепляться за твою малицу не буду. Ты ведь знаешь, что я не куропатка, которая летит, куда несет ветер. Я не побоялась уехать с тобой наперекор родителям, против обычаев тундры. Не побоюсь и...

Он не дал ей договорить.

— Как твой язык на такое поворачивается, жена! Мы с тобой нынче сшиты жильными нитками. Я без тебя, точно чум без очага. Ты без меня всё равно что очаг без чума. Вместе нам быть, маленькая моя, до конца жизни. А коли чум оказался дырявым, неспособным уберечь очаг от порывов ветра, так надо его поправить. Давай-ка поправим вместе...

Она прижалась к его плечу, постепенно успокаиваясь. Он заглянул ей в глаза. Взял платок и смахнул с ресницы слезу.

— Отплакалась? Ну давай чум поправлять...

Нюдя рассказала мужу всё: и как она после долгих колебаний решилась сходить к матери и как потом встретилась с отцом.

— Ты знаешь ведь какой он. Я думала, после того, что произошло, он никогда не скажет мне: дочь. А он назвал меня дочерью. Я видела, как тяжело ему было. Он сказал, что простил меня. Он сказал, что и ты, если не погнушаешься, можешь приехать в его чум. Он назвал тебя зятем. Что же ты теперь скажешь, Ясовей?