— Соборку созывает Совет. Его слово — всё. Шамана слово ныне пусто...

Она обвела взглядом толпу и остановилась на Выучее.

— И ты, парень, здесь? На Сядеевой постромке прыгаешь? Спросил бы у своего отца, кто перепятнал его оленей другим клеймом. Не Сядей ли? Кто отобрал у старика последний чум? Кажется, Сядей-Иг. Неужели забыл?..

Выучей потупился, щеки его побурели. Тирсяда вздохнула, по-женски пригорюнилась, глядя на него.

— Молод ты шибко, парень. Что с тебя возьмешь. Как мать-то у тебя, видит ли? Слышала я, что она свет терять стала.

— Беда, Тирсяда. Ослепла вовсе мать. Говорит, дым в глазах застыл, свет не пропускает, — ответил Выучей.

— Вот плохо-то! Жалко старуху, добрая, теплая сердцем к людям... Как ей поможешь? Старость, видно... — Она вытерла щеку уголком шали. — Слово мое скажи ей. Поклон передай...

В тот день на многих кочевьях до позднего вечера шли разговоры по чумам. Видно, и в самом деле сила Сядей-Ига пошатнулась. Видно, старому всё-таки конец приходит, раз и Сядей-Иг и шаманы перед Тирсядой голос потеряли. Совсем потеряли голос, вот ведь удивление какое...

Каранчеев хребет не высок, но страшен. На голой каменной его вершине день и ночь, зиму и лето свистят, не утихая ветры. В его ущельях зияют глубокие пещеры, окутанные мраком, покрытые вечной плесенью. На склонах хребта не растет ни одной травинки, только ползучий лишайник, как сырая короста, грязно-серыми пятнами покрывает мертвую землю. Даже звери обходят стороной это гиблое место. Проклятый камень — так зовут ненцы Каранчеев хребет. Косматая старуха Хад, говорят шаманы, живет в его гнилых ущельях. По ночам она поет и пляшет на гладкой вершине Проклятого камня. И сотня злых духов подвывает ей. Ни один оленевод не решится поставить чум у подножия Каранчеева хребта.

В слякотный осенний день близ отрогов Проклятого камня остановились три упряжки. Поставив оленей на вязки, три человека скрылись в сырой пещере. Впереди шел Сядей-Иг, за ним шаман Холиманко и сзади их Халтуй. Ледяным холодом дохнуло на них из глубины пещеры. Ноги скользили по камням, подернутым вонючей слизью. Холиманко ощупью разыскал выступ треснувшей скалы и взобрался на него. Спутники последовали за шаманом. Сядей-Иг кряхтел и отдувался, громоздясь на выступ. Халтуй согнулся в три погибели под сводами пещеры. Когда все уселись на площадке выступа, шаман сказал:

— Только мы трое будем знать то, зачем мы пришли сюда. Язык разболтавшего нашу тайну съедят водяные крысы. Так ли я говорю?

— Ты сказал моё слово, тадибей, — прохрипел Сядей-Иг.

— Я не хочу отдавать свой язык водяным крысам, — пролепетал Халтуй, ежась от леденящей стужи.

— Тарем! — подтвердил шаман. — Слушайте, что говорит Нум. Для нас наступила тяжелая пора. Гибель ждет всех нас, если мы не остановим ветер, который дует от чума Ясовея. Ненцы глупы, и они слушают опасные слова этого человека, замыслившего похитить наши стада, отнять наше богатство, лишить нас почета и силы. На берегу Няровей-реки Ясовей построил большой дом. Никогда не бывало, чтобы в тундре строили дома. Зачем ненцам дома, когда они живут в чумах? Ясовей отберет у ненцев детей, поселит их в этом доме, и они погибнут. Нум говорит, что Ясовей — это не человек, а злой дух. У него три глаза — два спереди и один на затылке. Вот какую страшную тайну открыл мне Нум. Её знаем теперь только мы трое...

Халтуя пробирала дрожь. Зубы его стучали. Он проклинал себя за то, что пошел в эту окаянную дыру и услышал такие страшные слова. Халтуй пришел в себя только тогда, когда разыскал свою упряжку, сел на сани и взмахнул хореем.

— Вот беда-беда, — бормотал он, погоняя оленей, — лучше бы и не знать того, что сообщил шаман. А теперь вот худо: знаешь, да и сказать никому нельзя. Ой, худо-худо...

Окончательно успокоился Халтуй, когда вершина Проклятого камня скрылась за пеленой моросящего дождя. Он теперь подумал, что, пожалуй, это совсем неплохо, когда знаешь, чего не знают другие. И чем дальше он отъезжал, тем сильнее становилось желание поделиться с кем-нибудь тайной. Когда же вдали показался чум, Халтуй от нетерпения ерзал на нартах, так ему хотелось рассказать о слышанном в пещере. На это, собственно, и рассчитывали шаман с Сядей-Игом. Как только Халтуй ушел из пещеры, шаман, схватившись за живот, начал хохотать.

— Клянусь самим Нумом, сегодня же слух о нашей «тайне» поползет по кочевьям... А? Как ты думаешь, Сядей-Иг?

Сядей-Иг, ворча, отмахивался.

— Перестань ты, Холиманко, дурачиться, будто маленький. Нам не до смеху. Ещё не известно, как твоя выдумка подействует, поверят или нет.

Поскользнувшись, толстяк ударился о скалу и еле устоял на ногах. Руки его были в липкой слизи, и он шел к выходу из пещеры, растопырив пальцы, как слепой.

Шаман хихикал в полное удовольствие.

— Подействует, Сядей-Иг. Верь слову старого шамана... Готовь оленей, да получше выбери, пожирней. Чуешь?

Идет Вынукан по лисьему следу и радуется: след туда бежит, где расставлены настороженные капканы. Не миновать лисице ловушки, будет Вынукан с добычей, сдаст шкуру приемщику пушнины, получит чай и сахар, принесет ребятишкам конфет в блестящих обертках. Хорошо на душе у Вынукана, будто он уже держит в руках пушистый мех чернобурки. Сама собой складывается песня.

И кажется охотнику, что это не он поет, а поют дальние сопки, укутанные снегами, поют сполохи над головой, вся тундра поет, радуясь его удаче. Лыжи, подбитые нерпичьей шкурой, скользят легко, будто они хотят помочь Вынукану быстрее дойти до цели.

Не обмануло предчувствие бывалого охотника. Обошел он свои капканы и чуть не в каждом из них обнаружил зверя. Вот так да! Давно не бывало такого удачливого промысла. Посидел Вынукан на снежном сувое, покурил, в обратный путь к своему чуму отправился. Оттягивает добыча плечи, а идти всё равно легко и хорошо. Вот бы встретить сейчас знакомого человека, поговорить, успешным промыслом похвастать. Правду говорят, когда человек счастлив, все его желания сбываются. Не успел Вынукан подумать, как знакомый человек вынырнул из-за сувоя.

— Ань здорово, Вынукан!

— Здорово, здорово! Куда твои лыжи идут, Пырерко?

— По капканам ходил, ничего не добыл. А твой промысел хорош, как вижу...

Вынукан сбрасывает с плеч добычу.

— Есть сколько-то, немного, однако, — скромничает он.

Пырерко разглядывает лисиц, гладит рукой пушистый теплый мех, прищелкивает языком. Завидует.

— Добрые меха. Богат промысел. Уж не колдуешь ли, Вынукан?

— Колдую маленько. Скоро, пожалуй, шаманом буду, — смеется Вынукан.

Посидели. Покурили. Поболтали.

— Новостей каких не слышно ли? — спрашивает Вынукан. — Мой чум далеко в стороне стоит от больших кочевий. Не знаю, как люди живут.

— Есть новости, да плохие. Беспокойно на лабте, — отвечает Пырерко.

— А что такое? Какая беда приключилась?

— Приехал в тундру, слышно, плохой человек. Деревянный чум у Янзарей-реки поставил. Зачем в тундре деревянный чум?

— Вот беда-беда! Верно, зачем деревянный чум в тундре?

— Ныне тот человек по становищам своих людей посылает. Детей у ненцев отбирают, в деревянный чум свозят...

— Вот беда-беда! Зачем же их свозят?

— Говорят люди, бумагу детям дадут, в бумагу глядеть их заставят...

— И моих возьмут?

— Возьмут, надо быть.

— Вот беда-беда! Страшное дело бумага.