В деревнях Советов не стало. Хорошо, кабы их не стало и в тундре, — соображал Сядей-Иг. Но раз из тундры Совет не ушел, то при нынешних порядках он должен слушать Сядей-Ига, его умом жить. Так хотел оленщик. И он полагал, что так и будет. Однако Тирсяда, видишь ты, думала по-другому. Глупая баба!

— Положи бумаги в свое лукошко. Они пустые. Ты глупые дела забудь. Мое слово слушай. Ин-тер-вен-цию слушай, — с усилием выговорил Сядей-Иг, напыжившись. — По-другому будешь дела вести, у меня тынзеи крепкие...

Он вышел, сверкнув белками глаз.

Близ чума над санями возился Тудако. Сядей-Иг подошел к нему.

— Запрягай аргиш. Вели своей бабе-председателю чум разбирать. Хватит, настоялся здесь. Другую землю ищи. Мое слово последнее.

Уехал.

Зима в этом году была неудачной для оленеводов. Сильные ветры плотно утрамбовали снег. Частые оттепели, а вслед за ними крепкие морозы сковали такой наст, который не сразу и топором пробьешь. Олени обломали копыта, добывая ягель. Да как на грех, ещё и хороших ягельных мест не оказалось на том пути, куда двигались стада. Вот почему ягельники о край лабты привлекали всех. Малооленные хозяева двинулись туда и наткнулись на тропы, проложенные стадом Сядей-Ига. Вокруг ягельников разгорелся спор. Сядей-Иг приехал в тот момент, когда дело дошло до кулаков. Сядеевы пастухи, блюдя наказ хозяина, не пускали малооленных. Те рвались, не слушая запретов.

Сядей-Иг остановил упряжку, бросил хорей.

— Ягельная земля моя. У каждого из вас много ли оленей в стаде. Пять сотен есть ли? Наверно, две сотни, сотня... Оленщики тоже называются... Такое стадо можно прокормить на кочке. Ищите между болотами на буграх, может, найдете ягель. Того вам хватит. А эта о край лабты моя земля...

— Ты богат, Сядей-Иг, верно. С твоим стадом нашим стадам где сравниться, — сказал, потупя голову, Ванукан. — Так ведь твое большое стадо на лабте в любом месте наст легче разобьет, корм будет. Наши малые стада совсем отощают, ноги настом обрежут, падут олени. Как жить будем? Пожалей нас, Сядей-Иг, пусти на ягельник.

Оленеводы заговорили все враз, прося Сядей-Ига уступить им ягельные места о край лабты. Он самодовольно усмехался, чувствуя, что былая сила снова возвращается к нему. Кто решится столкнуть Сядей-Ига с оленьей ягельной тропы? Никто. Вот он прикажет своим пастухам пустить лаек, и они отгонят тощие стада малооленных к болотистой стороне лабты. И даже Тирсяда ныне не поможет им: бумаги-то у неё пустые, нет в них силы, ведь на Печоре теперь ин-тер-вен-ция...

— Ин-тер-вен-ция, — произнес, разделяя слога, Сядей-Иг и посмотрел на оленеводов строгим глазом. — Отойди, Ванукан, нечего хныкать. Сказал: моя ягельная земля — так и будет.

Малооленные переминались с ноги на ногу. Что с ним будешь делать? Силен многооленщик! Видать, верно по-старому жизнь пошла. Не зря же говорит Сядей-Иг новое мудреное слово.

В это время из-за кустарников вынырнула оленья упряжка. Все увидели, что приехал шаман Холиманко. Срывая сосульки с редких усов, он приковылял к толпе ненцев.

— Ань здорово-те! Хорошей вам погоды. О чём слово идет?

— Твое слово послушаем, Холиманко. Пусть через тебя Нум скажет нам, чья правда, — заговорили оленеводы.

Шаман быстрым глазом окинул всех, соображая, что тут происходит. Сядей-Иг стоит на тропе, молчит, посматривает на шамана. Малооленные топчутся около... У шамана глаз меткий, нюх собачий, ум хитрый. Он сразу понял, в чём дело. Достал из саней пеструю шаманью одежду, пузатый бубен, закружился, гримасничая и взвизгивая. Оленеводы молча смотрели на эту молитвенную пляску. Неистовые выкрики тадибея, его завывания под грохот бубна, его невероятные кривляния производили впечатление. Людям казалось, и впрямь какая-то священная сила вселяется в шамана во время камланья. Простой человек так не может. Это тадибей с самим Нумом, главным божеством, разговаривает. Что-то скажет им Нум? Неужели он обречет их оленей на бескормицу? Неужели он велит уступить ягельники Сядей-Игу?

Прыгая, Холиманко изредка взглядывал в сторону Сядей-Ига. Тот стоял, подобно истукану, не шелохнувшись. На жирных губах застыла чуть заметная усмешка. Перехватив взгляд Холиманки, оленщик чуть заметно кивнул головой. Старайся, Холиманко, ты знаешь своё дело.

Шаман выбился из сил. Голос его стал хриплым. Лицо побледнело. Руки и ноги как-то странно задергались. Вдруг он захрипел и свалился на снег. Изо рта показалась пена.

Настала тишина. Ненцы стояли, не шевелясь.

Шаман долго глядел, не мигая, куда-то вверх. На Нума, наверно. Потом заговорил странным голосом, глухим, словно он шел из живота.

— Слушайте Нума! Никто не смеет противоречить Нуму. По ягельной земле о край лабты пойдет самое большое стадо. Так сказал Нум. Его слову конец.

Стадо Сядей-Ига в это время шло по закраине лабты. Оно разлилось по снежной равнине, будто покрытое рябью озеро, дальнего берега которого не достанешь глазом.

На ягельной тропе стоял один Сядей-Иг. Поодаль сидел на снегу шаман Холиманко. Он всё ещё тяжело дышал и изредка нервно вздрагивал. Шаманское камланье, видать, тоже не легко. Сядей-Иг подошел к шаману, тронул его носком пима

— Вставай. Очухался ли?

Холиманко с кряхтеньем и оханьем поднялся. Сбросил шаманскую одежду. Откинул бубен.

— Правильное ли слово сказал Нум, как, по-твоему, Сядей? — спросил он.

— Ты толковый, тадибей, умеешь с Нумом разговаривать, — ответил Сядей-Иг.

— Тарем. Нум сказал, что в моем стаде будет увеличение, — выжидательно сощурился шаман.

— Будет, как же. Без этого нельзя, — успокоил Сядей-Иг.

— Но почему-то Нум не сосчитал, на сколько прибавится мое стадо, — настаивал Холиманко.

— Ему, наверно, некогда было. Мы сейчас подсчитаем. — Сядей-Иг, будто считая, сморщил лоб. — Прибавится на одного белого менурея.

Шаман неудовлетворенно прищелкнул языком.

— Нум говорит, одного менурея мало.

Сядей-Иг не ответил.

— Нум сказал, трех менуреев и с ними по десятку оленей, — продолжал шаман, просительно глядя на оленщика.

Сядей-Иг смотрит в землю.

— Можно, конечно, и двух менуреев с двумя десятками оленей, — умеряет аппетит тадибей.

Сядей-Иг бесстрастен.

— Ты скупердяй, Сядей-Иг, — не выдерживает шаман, — давай одного менурея с десятком оленей. Но больше не зови меня камлать. Пусть тебе другие камлают.

Сядей-Иг делает шаг по направлению к своим саням, оборачивается и говорит:

— Не сердись, тадибей. Жадная сова схватила двух мышей, да не могла проглотить, подавилась. Зачем тебе быть похожим на сову? Бери менурея и трех оленей. Хватит тебе.

В эту ночь Широкая Виска не спала. В обнесенных глухими заборами купеческих домах шло веселье. Неистово орали цветастые граммофонные трубы, наяривали гармоники, визжали бабы, дородные купцы утробным смехом покрывали этот визг, матерились, плевались и целовались взасос.

А по деревне из избы в избу полз тревожный слух. В полночь арестованных будут казнить. Говорят, на реке прорубь сделали... Люди, крестясь, запирали плотней двери, лезли на полати, под одеяло. Не приведи бог, попадешься ещё...

К полночи в богатых домах пиршество достигло предела. Зазвенели стекла в рамах, загрохотали столы и горки с посудой. Тогда-то и раздалась команда вывести красных на реку. Толпа пьяных окружила арестованных. Посыпались угрозы, насмешки, издевательства. В рваной рубахе, с открытой головой, Николай шел в толпе арестованных, вздрагивая от ударов пурги. Снежная тропа вела к реке. Вот песчаный голый косогор, выдутый ветрами. Вот прибрежная наледь, черная в потемках. А дальше ледяная равнина, припорошенная снегом. И там, в студеной мгле, оловянное пятно проруби...

С криком и гиканьем налетели невидимые во мгле оленьи упряжки. Никто не мог понять, что произошло. Конвоиры разлетелись в стороны. Арестанты оказались на нартах. И упряжки исчезли, растаяли среди безбрежных снегов.