Лето стояло в тот год на редкость жаркое. Солнышко, не желая прикрыться облачком, ходило и ходило над тундрой, палило нещадно, будто всю землю высушить хотело. Земля трескалась. Зелень увяла. Ягельник пожух. Олени изнывали от зноя и, гонимые оводом, лезли в озера. При перегонах стад по суходолу у оленей появлялись ранки меж копытами. Они гноились, ноги распухали. Олени тощали и падали. «Копытка!» — в тревоге говорили оленеводы. Ликовали только одни шаманы. При любой невзгоде они в выигрыше. На сопках пылали костры. Грохот бубнов раскатывался далеко по тундре вместе с сумасшедшими воплями шаманов. Выли псы, зажмурив глаза и протянув морды к солнцу, задернутому желтым маревом. Сядей-Иг встревожился не на шутку. Два его стада отстали на кочевьях и теперь находились в тяжелом положении. Он поехал сам к этим стадам, чтобы быстрее привести их к морю и выбрать более безопасные пути перекочевок. Уезжая, он наказывал Мунзяде:

— Смотри за девкой. Не отпускай её одну никуда. Долго ли до беды...

Да разве усмотришь за девушкой, если она захочет встретиться с милым. Куда бы ни ехала Нюдя, пути её обязательно перекрещивались с путями Ясовея. Теперь уже не краснела девица, встречая молодца, а он не искал пустых слов для разговора. И не нужны они были. Зачем слова, если сердце сердцу весть подает. И не было для Ясовея в ту пору ничего слаще, как думать о своей любимой, вспоминать её глаза, веселые и лукавые, такие, от которых становишься сам не свой. Ему хотелось слушать ещё и ещё её смех такой чистоты, что, кажется, будто ломаются, позванивая, тонкие льдинки. Он не мог налюбоваться её походкой, столь легкой, что ей позавидовала бы сама горностайка. Да что говорить, всяк бывал молод и всяк влюблялся. Выйдет Ясовей вечерней порой из чума, уйдет подальше в тундру, заберется на вершину сопки и сидит, глядя в дымчатую даль, долго-долго. Мечтает. И случается, что в мечтах рядом с обликом смуглой девушки в белой панице появится другой облик — девочки в ситцевом платьице, с косичками, курносой и милой, которую он называл Озерной Рыбкой. Вздохнет Ясовей, подумает: надо бы письмо написать. И скоро забудет. Что делать, в жизни так случается.

Видимо, передовой в Ясовеевой упряжке особенный — куда бы ни приходилось ехать, он упрямо забирает в ту сторону, где сегодня Нюдя. И как он чует это, удивительно! Вот и нынче надо бы Ясовею ехать на лабту, к стадам, а передовой утянул его в сторону Салм-озера, к буграм. Ничего не мог Ясовей поделать с упрямым оленем...

Рыбаки возвращались с тоней усталые, но довольные добычей. Лодки были загружены рыбой по край бортов. Женщины кинулись принимать улов, сортировать и чистить толстобрюхих омулей, золотистых пелядок, поблескивающих матовым серебром сигов. Ясовей искал глазами Нюдю и не мог найти. Около лодок её не было. Где же она? Может, уехала в свой чум? Нет, не уехала. Она сидела возле землянки на нартах и весело разговаривала с кем-то. Ясовей узнал Лагея. Сын крепкого оленевода, недавно получивший после смерти отца тучные стада оленей, Лагей считал себя завидным женихом и даже с лучшими тундровыми красавицами обращался снисходительно, свысока. Бровастый, кареглазый, с прямым, лишь слегка приплюснутым носом, он мог бы и сам сойти за красавца, если бы не заячья раздвоенная губа, которая безобразила его. Но Лагей верил в свою неотразимость и ходил с горделивой осанкой, выпячивая грудь, слова бросал так, будто делал собеседнику одолжение. Сейчас он картинно сидел на краешке нарт, поигрывая ножнами, украшенными резными костяшками, и, оттопыривая заячью губу, что-то, видно, очень смешное рассказывал Нюде, потому что она беспрестанно смеялась. Ясовей сделал вид, что его больше всего на свете интересует рыбацкий улов. Он смотрел, как женщины наполняли рыбой плетеные из ивовых прутьев корзины и таскали их на берег. Смотрел и ничего не видел. И ненки, как и все на свете женщины, заметив, что на них обратил внимание мужчина, прихорашивались и с улыбками поглядывали на него. Но молчали. Ничего не поделаешь, если мужчина сам первый не начинает разговор, женщине приходится молчать. А хочется поговорить с молодым парнем. Женщины переговаривались между собой, но так, чтобы слышал Ясовей.

— Кто бы помог таскать такие тяжелые корзины...

— У мужчин силы больше, мужчине такая корзина нипочем...

— Наши-то мужчины на промысле устали, им отдохнуть надо...

— Кто и не был на промысле...

Ясовей рассмеялся.

— Про меня, видно, слово. Я не устал. Давайте помогу.

Взвалив двуручную корзину на плечо, он легко вынес её на берег. Взял другую, третью. Женщины ахали, удивляясь такой силище в этом гибком юноше, у которого только-только обозначился первый пушок на верхней губе. А он, разгорячившись, совсем увлекся работой, женщины еле успевали наполнять корзины рыбой. И когда была вынесена последняя корзина, он в растерянности остановился. В серебристых чешуйках была вся его малица, лицо, и даже взлохматившиеся волосы были пересыпаны перламутровыми блестками. Женщины окружили его.

— Спасибо, Ясовей, за помощь.

— Приезжай к нам каждый день после промысла. Ждать будем.

— Такого парня отчего не ждать...

Ясовей смущенно потупился, что-то отвечал женщинам, счищая чешуйки с одежды. Поднял голову и встретился глазами с Нюдей. Сразу нахмурился. Посмотрел, где Лагей. Лагея не было.

Безмолвно Ясовей направился к своей упряжке. Женщины с недоумением глядели ему вслед.

В тундре, на берегу безымянной речушки, произошел серьезный разговор. Его слышали только низкорослые, не выше колен, березки, слабо шелестевшие листочками. Двое стояли один против другого, говорили негромко, сдерживая голос, словно боясь, что услышит дальняя сопка.

— Ты, Лагей, часто сюда ездишь?

— Дорога не заказана. Езжу. А часто ли ты ездишь, Ясовей?

— Когда вздумаю. Надо мной хозяина нет.

— Вот плохо, что нет хозяина. Ты бы лучше не ездил сюда.

— Я думаю, тебе бы следовало забыть эту дорогу...

Лагей стоял, засунув руки за ремень, в гордой позе человека, чувствующего свое превосходство над противником. Чего, дескать, этот облезлый неблюй попусту бьет копытами. Разве ему тягаться с Лагеем, безоленщику, живущему в чужом чуме!

Взмахнув, как пикой, длинным хореем, Лагей кинулся на нарты.

— Садись, подвезу! — крикнул он, и уж издалека долетело до Ясовея: — А то твои сустуйные задохнутся на ходу...

Ясовей долго стоял, глядя на взрытый полозьями снег. Он мучительно силился понять, что произошло. Что такое сделал Лагей? Он не причинил Ясовею никакого зла, не оскорбил, не ударил. Только посидел, поболтал с девушкой, рассказал ей что-то смешное. Фу, какой глупый Ясовей, по всякому пустяку готов кидаться на человека, как пёс Нултанко!

Ясовей повернул свою упряжку обратно. Он всячески старался успокоить себя. Но всё равно на сердце лежал ком. Какое у человека странное и непонятное сердце! А почему непонятное? Очень даже понятное. Вот у Нюди — да, трудно разобраться в сердце. Сегодня она тебе улыбается и смотрит так, что хоть в самую лютую метель, хоть в самую ледяную воду кинуться нестрашно, лишь бы она сказала. А завтра она так же глядит на другого и для другого звенит её смех, будто ломаются тонкие льдинки...

Уже солнце опустилось низко к горизонту и висело над дальними сопками, огромное, бурое, негреющее. Из болотных трав поднялись тучи комаров, кидающихся на человека с большим остервенением, нежели голодный волк кидается на отставшего теленка. В становище рыбаков утихла жизнь. Все забрались в землянки и, натрудившись за день, крепко заснули. Даже собаки спрятались между бугорками у входа в землянки и сладко дремали, засунув головы в густую траву.

Над становищем стояла тишина. Только издали доносилось утиное кряканье.

Ясовей остановил упряжку и спросил себя: «Зачем же я приехал сюда? Верно, зачем? Все спят. Спит, конечно, и Нюдя. Не бродить же ей вокруг становища невесть для чего...» Только кто знает, как и почему это случается: юноша уезжает от девушки, не приняв её взгляда, а потом возвращается; девушка не может уснуть, теряясь в догадках, почему он уехал, и бродит вокруг вешал и неожиданно видит сквозь сеть его, грустного и одинокого... Не чудо ли это!