Нюдя жмурится от ласки. Ей хорошо и в то же время страшновато, будто в жаркую пору она опускается в прозрачную глубь озера. И радостно и сердце замирает.

Сядей-Иг ходил хмурый, как осенний ненастный день. Жена не смела сказать ему слова. Пастухи избегали попадать хозяину на глаза. И даже собаки в страхе шарахались от его свирепого взгляда. На пятый день он сел на сани и уехал. Долго колесил по тундре. Побывал на многих стойбищах. Вернулся в свой чум и заставил жену опять разводить костры, варить мясо, кипятить чайники. Мунзяда обрадовалась: наверно, со свадьбой старик уладил. Но к полудню стали приезжать оленеводы, всё больше старики, те, что были побогаче. Уселись в кружок около столиков с грудами оленьего мяса. Стали айбурдать. Сядей приказал вынуть из ларя бутыль с водкой. Выпили, от удовольствия зачмокали губами.

— Люди тундры, — сказал Сядей-Иг, — я позвал вас не в гости. На наших стойбищах завелось худое дело. Закон Нума, по которому жили наши отцы и деды, нарушается. Злая сила пришла на наши кочевья. Она страшнее копытки, поражающей оленьи стада. Она опаснее черного мора, от которого гибнут люди. На волка можно поставить капкан. Любого зверя можно поразить ружейной пулей. Ту злую силу, о которой я говорю, не остановишь ни ружьем, ни капканом. Если вы хотите, чтобы не опустели ваши лари, не разбрелись по лабтам ваши стада, чтобы не слезли с ваших плеч малицы, превращенные в лохмотья, давайте действовать. Я потерял свою дочь. Лихой человек, приехавший невесть откуда, увез её, Лагей потерял свою честь. Виной тому злая сила. Остановим её. Задушим, пока она не задушила нас. Это говорит вам старый Сядей-Иг, знающий, что такое жизнь. Думайте. Слову моему конец.

Ненцы думают в глубокой тишине. Только овода жужжат, пролетая над их обнаженными головами, да слышно, как где-то на озере, в зарослях осоки крякает утка. Думают ненцы и едят оленину, ловко орудуя около губ узкими остро отточенными ножами. Встает Ханико. Он тощ и конопат. Редкая его бороденка запачкана оленьей кровью. Плоское, как тарелка, лицо всё в мелких морщинках. Дребезжащим голосом он начинает говорить:

— Я прожил семь десятков лет. Сотню да еще сотню тобоков износил я, кочуя по тундре. Следы моих ног остались и на песчаном берегу Варандея, и на каменистых пригорках Кары, и на мягких ягельниках Кожвы. Сани моей упряжки скользили по насту Мырной лабты, по льду Голодной губы, по склонам Каранчеева хребта. Мои олени пили воду Индиги, щипали траву на усть-цилемских лугах. Если люди спросят меня, где я был, скажу: «Узнайте лучше, где я не бывал». Три сына и две дочери выросли в моем чуме. Оленье стадо Сядей-Ига не объедешь от восхода до заката. Но и мое стадо с трудом объедешь от заката до восхода. Сядей-Иг знает законы Нума. Но и моя голова маленько-то знает тоже. Скажу вам такое слово: Ясовей и Нюдя пошли против обычаев наших дедов и отцов. Они уронили позор на голову Сядей-Ига. Они опозорили также Лагея. Если норовистый олень вырывается от хозяина, не хочет бежать, как другие, в упряжке, его выводят из стада и шкуру его расстилают на сани. Так мой ум ходит. Валкада. Всё тут.

— Что скажешь ты, Хабевко? — метнул взглядом Сядей-Иг.

Неуклюже переваливаясь, как полярная куропатка, Хабевко подошел к столу. Прежде чем говорить, он оглядел присутствующих. Сказать против Сядей-Ига — плохо. Спорить с Ханико трудно. А как думают остальные, поди узнай. Их лица непроницаемы, глаза опущены в землю. В душе Хабевко, пожалуй, и не осуждает беглецов. Но он привык во всем слушаться хозяина, да ему не хватает и смелости сказать, что на уме. Пусть говорят другие. Зачем Хабевко вмешиваться в чужое дело.

— Мое слово ничего не стоит, оно пустое. В тундре есть люди, которые знают, как быть.

Встал Выучей. Осанистый, стройный, он легкой походкой подошел к столу. Остановился, картинно подбоченясь. Ремённый пояс весь в медных бляхах. На серебряной цепочке, пристегнутой к ремню, двенадцать медвежьих зубов — знак охотничьей доблести. Костяная рукоятка ножа в фигурной резьбе, а ножны украшены планочками из оленьих рогов. Его глаза хитровато поблескивают, на ярких губах чуть заметная усмешка.

— Что скажешь ты, охотник, известный в Малой и Большой земле?

— Ха! Мою невесту не увез бы другой. Выучей не старая утка на кривых ногах, не сустуйный олень с робким сердцем...

От этих слов Сядей-Иг побагровел, а Лагей втянул голову в плечи и сделал вид, что заинтересовался сорванным лепестком ягеля. Оба они поняли, куда метнул стрелы Выучей. А тот продолжал:

— Когда над тундрой зима, надо надевать теплую малицу и совик. Нелепо отправляться в зимний путь в одной рубашке. Однако человек, закутавшийся в совик летом, смешон. Я не хочу быть смешным, когда вижу, что зимние морозы кончились и на пригорках зацветают подснежники. Вот мое слово.

Многие закивали головами, заговорили враз.

— Летом в совике дурные и те не ходят.

— Мудреную загадку загадал Выучей.

— Молод, да головаст парень...

Сядей-Иг ударил рукояткой ножа о край столика.

— Сказки мы сюда собрались слушать или о деле говорить? Выучей подснежники увидел, ишь какой зоркий. Подснежники зацвели, но ещё будут морозы и метели. А если не погибнут твои подснежники от стужи, надо их притоптать ногой: не цветите не вовремя. Верно я говорю?

— Теда! Верно!

— Твое слово крепче наконечника хорея.

С кряхтеньем грузный Сядей-Иг поднялся. Сказал властно:

— Через три дня большую соборку созовем. Ясовею и Нюде, дочери моей, скажем слово. Пусть знают: никто не смеет нарушать наши обычаи. Кто против нас пойдет, тому худо.

— Худо!

— Совсем худо!

— Беда забывшим закон Нума...

— Большую соборку не тебе, Сядей, собирать. На это есть Совет, — сказал Выучей.

Но Сядей-Иг, не удостоив его взгляда, пошел к чуму и скрылся за пологом.

К Ясовею приехал его друг Хатанзей. Не спуская с вязки оленей, он, запыхавшийся, ввалился в чум.

— Эгей? Где вы, молодожены? — звонко крикнул он. — Что долго спите? Так можно всё проспать. Ну-ка, Ясовей, выходи, дело есть.

— Что там стряслось, приятель? В такую рань будишь добрых людей, — откликнулся Ясовей из-за полога.

— Ишь ты, ему рано, оказывается. Смотри, как бы не было поздно.

Ясовей не спеша вышел из чума с мылом, зубной щеткой, с полотенцем через плечо. Он долго плескался у речки студеной водой.

Хатанзей нетерпеливо ждал. И не выдержал, побежал к речке.

— Ясовей, ты моешься так, будто на тебе вершок пыли. Бросай свою зубочистку и поедем...

— Ну хоть чаю напьемся, друг. Закусим. А то голодный олень далеко не бежит.

— Ты всё шутишь. А дело большое, шибко большое. Понимаешь?

— Пока не понимаю ровно ничего. Садись. Рассказывай толком.

Хатанзей, волнуясь, рассказывал:

— У Семиголовой сопки большая соборка устраивается. Сядей-Иг и Лагей соборку созывают. Там уже съехалось народу много. Ты знаешь, о чём они будут говорить. Ведь ты нарушил закон Пума, увез чужую невесту в свой чум. Шаманы говорят, этот поступок карается смертью. Что ты теперь думаешь?

Ясовей помолчал, глядя в землю. Потом он положил руку на плечо друга.

— Успокойся, Хатанзей. Дело, конечно, серьезное. Могут быть крупные неприятности. Но нам с тобой их нельзя бояться. Давай спокойно обсудим, как быть.

Вскоре они разъехались в разные стороны. Ясовей прямо направился к Семиголовой сопке. Хатанзей поехал по становищам, чтобы предупредить друзей, молодых оленеводов, завернул в тундровой Совет, сказал Тирсяде о происходящем.

Когда Ясовей запряг оленей, Нюдя выбежала к нему, встревоженная и испуганная.

— Я тоже с тобой поеду...

Муж легонько отстранил её.

— Тебе нет надобности ехать. Не расстраивайся и жди. Я вернусь раньше, чем солнце обойдет вокруг горизонта. Со мной ничего не случится. Если будет трудно, на помощь придут товарищи. Хатанзей приведет их.