Ясовей задет за живое.

— Ты, дедушка, тундру не тронь. Она вся открыта, вся сверкает, вся звенит — вот она какая у нас! Поглядишь в любую сторону — и нигде конца не увидишь. Твой лес давит, жмет со всех сторон, а наша тундра зовёт: иди, везде тебе дорога без всяких дорог. Во, какая она! А живности, думаешь, меньше там, чем в лесу? Эге, угадал. Может, столько же, а может, и два столька. Летом-то что делается! Куропти в траве копошатся, рябчики свистят, утки на озерах крякают, гуси гогочут, лебеди трубят на зорьке. В лесу вашем есть ли они?

— Лебеди... Эта птица озерная, на воде, — наставительно сказал Пармен. — А в лесу, ежели хочешь знать, не лебеди, а лешие. Видал таких? Али в тундре они не водятся?

Ясовей покрутил головой.

— В тундре леших не бывает.

— То-то! А у нас их полно, — прихвастнул Пармен. — Вот случится, пойдешь к Талецкому озеру в позднюю пору — насмотришься лесных чудес.

Ясовею и впрямь захотелось взглянуть на эти хваленые чудеса, да всё как-то не доводилось — то работа, то непогода, то Пармен не велит из дому отлучаться. А тут подоспела весенняя распута, а там пришлось помогать хозяину, затеявшему перебирать крышу над избой и подновлять изгородь вокруг двора. А вот уж и осень близко, сошли на нет белые ночи, стали опускаться на землю смутные сумерки. И всё-таки Ясовей не потерял охоту к лесным чудесам. Улучив время, он под вечер отправился к Талецкому озеру. Идет вдоль ручья по кочкам и буеракам, перелезает через валежины, покрытые зеленым мохом, продирается сквозь заросли ивняка, смородинника, резучей осоки. Идёт упрямо, одолевает все препятствия, зорко смотрит вокруг: где же чудеса, обещанные Парменом? Хорошо, что луна взошла над вершинами колючего ельника, заливает зыбким светом лужайки на берегах ручья: видать лучше. Но в лунном сиянии лес кажется еще угрюмее и страшнее. Пень на поляне вдруг обернется великаном, шагающим тебе навстречу, смородинный куст принимаешь за чудовищного зверя с кривыми лапами и с рогами, отливающими серебром. А по сторонам какие-то шорохи, вздохи, чьи-то тяжелые шаги хлюпают по болоту. Может, это леший и есть? Ишь бредет он, торопится схватить Ясовея и утащить в свои мрачные владения... У парня холодок пробегает меж лопатками, но он сжимает кулаки и упрямо идет вдоль ручья к Талецкому озеру. «Неправда, доберусь до озера всё равно, — думает Ясовей. — Наши-то тадебции неужели слабее этих леших?»

Вот ручей делает изгиб, обегает крутой бугор с глыбами огромных валунов. Ясовей поднимается на шершавый камень, облепленный лишайником, оглядывается и замирает. На берегу ручья прямо перед ним сидит матерый мужичина, голова, что котел, в котором мать варила еду, седые космы волос шевелятся от легкого ветерка, бородища до воды свесилась. Сидит мужик, ссутулясь, и огнивом по кремню чиркает — искры во все стороны так и летят. Что делать-то? Уйти потихоньку, пока не заметил. Эко! Чего же трусить, не съест ведь... А вдруг это самый злой леший и есть? Вот вскочит, схватит корявыми ручищами — что тогда?

Стоит парень ни жив ни мёртв, ноги будто отнялись, не двигаются. А в это время мужик как загугукает диким голосом, захохочет, захлопает ладонями... Ясовей грохнулся с камня, ушиб коленко, вскочил, не помня себя, и... побежал прямо к мужику. А мужика-то и нет. Над ручьем чернеет вывороченная кокора с густой порослью свежих прутиков на комле. Быстрый ручей журчит в её корнях, брызги летят в стороны, сверкая под лунным светом.

«Ишь ты, какие эти лешие хитрые! В кокору оборотился, будто и не было его, косматого... У нас, в тундре, верно, нет таких ловких... Не пойду я к Талецкому озеру: кто знает, какой ещё попадется леший. Этот, видно, хитрый, да трусливый, а другой, может, злющий окажется... Ну их!»

Ясовей вернулся в кущник поздно, близко к полуночи, весь исцарапанный, замазанный глиной, болотной ржавчиной. Пармен не спал.

— Где же ты пропадал, мил мой? — спросил он, опустив голову с полатей. — Батюшки! Да кто тебя валял по болоту, уж не он ли, некошной?

Ясовей не ответил, соскреб с себя большую грязь, оплеснулся над корытом, залез в свой закоулок, с пыхтеньем стал устраиваться на хвойной пахучей подстилке. Утихомирясь, сказал:

— Отпусти меня, дедушка Пармен, в тундру. Не хочу на ваших леших смотреть. Уйду.

— Куда ты уйдешь, дурашка? Заблудишься. Вот пойдет обоз с товарами на Усть-Кальму, отправлю тебя, так и быть...

По первопутку пошел обоз на Усть-Кальму. Неделю он скрипел тайболой и вот добрался до села.

Пока ямщики выгружали кладь в амбары, Ясовей продрог, загрустил. Обоз ведь не пойдет дальше, ямщики воротятся назад, а он, Ясовей, что же будет делать в чужом селе? Пойти посмотреть хоть, какое оно. Парень выбрался со двора, зашагал по улице. Из подворотен лаяли собаки. Ясовей цыкал на них, и они замолкали. Ему это было в отраду: хоть и сельские собаки, не тундровые, а все же чуют — свой человек идет, знающий собачьи повадки, с ним не шути... Свет керосиновых ламп, пробиваясь сквозь заиндевелые стекла окон, желтыми пятнами ложится на размятую полозьями саней дорогу. Ясовей шагает от пятна к пятну, выходит на площадь. Там у трактира горит фонарь, а под ним, ухватившись за столб, мается мужик в красной рубахе с распахнутым воротом и в пушистом пыжиковом чебаке. Он хочет прочнее утвердиться непослушными ногами в рыхлом снегу, а они то подгибаются, то расходятся в стороны. Не совладеешь с ними, хуже упрямых оленей.

— Я вам, едрена палка, покажу... Ишь, не слушают... кого? Хозяина... Э! Не на того напали... Вот скажу: стой! И стой... Погодь, куда, куда полезла... ты, левая... Она, выходит, сама себе хозяйка, так её и растак...

Тут он увидел Ясовея.

— Эй, парень! Ты не знаешь?.. Знаешь или нет? Чего она хочет... левая моя нога?

Ясовей подумал, ответил серьезно:

— Она домой захотела.

— Домой? — Пьяный в изумлении качнулся от столба. — Домой? Ну, это ей не выгорит...

Он сделал шаг, другой. Больше не мог, шлепнулся на снег.

— Ты, малец, подь-ка сюда... Поль, чего хлопаешь глазами! Помоги мне до трактира добраться... Домой захотела, ишь ты... А мне ещё Епиша Костыль шкалик поднесет. Мужик добрый! А ты — домой... Так, так, сюда, парень, ко крыльцу...

Ясовей с трудом взобрался по скрипучим оледенелым лестничным ступеням с навалившимся на него размякшим гулякой. Из распахнутой трактирной двери вырвалось облако пара, пахнуло щами, жареной рыбой, сивушным духом. Пьяный, обхватив Ясовея за плечи, потянул его за собой в душную теплынь. Привычно направился к стойке.

— Епифан свет Сидорыч, поднеси-ка, поднеси шкалик жаждущему... А? Поднесешь? Разочтемся, бог даст, за мной не пропадет... И дружку моему налей...

— И тебе и дружку? Эва, какой щедрый! Ишь дружка-то себе выбрал, лучше не нашел... Дружок! Ну-ка, махом из трактира! Чтоб духом твоим самоедским не пахло, — гаркнул сиделец.

Ясовей ощетинился, сжал кулаки. Сиделец захохотал.

— О! Да ты еще и волчьи ухватки знаешь.

Он грузной тушей легко и быстро перекатился через стойку и схватил Ясовея пятерней за шиворот. Размах — и парнишка лбом распахнет дверь, боками пересчитает крылечные ступеньки. Но размаха у сидельца не получилось, его локоть сжала крепкая рука.

— Отпусти, хозяин, мальчика... Прошу...

Сиделец нехотя разжал пятерню, ворча под нос, с натугой перекатился через стойку.

— Развелось их нынче, заступников...

— Вот так-то лучше, — усмехнулся бородатый заступник Ясовея и, взяв своего подзащитного за подбородок, сказал ему: — Ты напрасно сюда пришел, паренек, не место тут тебе... Иди-ка домой.

— У меня нет дома.

— Вот те на! Где же ты живешь?

— Нигде не живу.

— Час от часу не легче! Друзья, приходилось вам видеть существо, которое нигде не живет?

Заступник подтолкнул Ясовея к столу, за которым сидели еще трое таких же бородатых мужчин с молодыми глазами. Бородачи закидали мальчишку вопросами. Ясовей отвечал охотно, новые знакомые ему почему-то нравились. «На Николая Шурыгина похожи», — подумал он. Его усадили за стол, стали наперебой потчевать. Ясовей не отказывался, начал уплетать за обе щеки.