— На пятерике ездишь? Олени жирные... Малица новая... Где взял?

Хатанзей рассердился.

— У тебя малица изорвалась, так приезжай, дадим...

Сюрбад виновато замигал.

— Я ничего... Люди сказывали...

— Слушай больше. Наскажут тебе, только рот разевай...

Хатанзея задело за живое. Про их колхоз нелепицы такие болтают. Позорят. Как же можно терпеть! А что сделаешь? Ночь думал Хатанзей, две ночи думал, на третью поехал к Ясовею.

— Длинные языки, учитель, появились. Болтают всякую ерунду. То бы и наплевать, нас от этого не убудет. Только головы забивают тем, кто не знает колхозной жизни. Я придумал, Ясовей, в газету «Нерденя» написать, пусть напечатают, как мы живем. Газете-то поверят. Только, ты знаешь, сам я не очень грамотный. Может, пособишь?

Сколько они бумаги извели, сочиняя, про то знает старая корзина под учительским столом. С утра Хатанзей поехал по бригадам. Читали, обсуждали, ставили подписи. Кто мог, расписывался, а неграмотные выводили свои родовые клейма.

Вынукан долго мусолил карандаш, прежде чем нацарапать фамилию. Вздохнул.

— Эх, ребят-то нет. Оба бы расписались. Навострились сорванцы ловко писать. Даже умеют с завитушками. Вот.

— Да ты расписывайся, не тяни. Другим дай, — поторапливали его.

Он морщил нос, прикусывал кончик языка, выводил неровные, разбегающиеся буквы с таким старанием, что вспотел.

— В Нарьян-Мар легче съездить, чем свое имя написать... Вот ещё для крепости — на! — и рядом с подписью он вывел родовое клеймо.

Лёве Семечкину так понравилось привезенное Хатанзеем письмо, что он, несмотря на позднее время, начал его набирать, и к утру на следующий день оно красовалось на первой странице газеты. Крупными буквами был напечатан заголовок: «Письмо колхозников «Яля илебц» оленеводам-единоличникам».

«Товарищи ненцы-оленеводы! — так начиналось письмо. — Мы узнали, что у вас ходят худые слухи и вы этим слухам верите. Говорят, что колхозники «Яля илебца» живут очень плохо, что у нас нет мяса, нет хлеба. Это неправда, это вранье. Это кулацкая вредная выдумка. Слухи эти пускают кулаки — наши враги. Они хотят помешать единоличникам вступать в колхозы. Худыми слухами они хотят вас ослепить, чтобы вы не видели правильного пути.

Все мы, кто подписался под этим письмом, до колхоза были малооленными, жили кое-как, иной раз рады были худой оленьей требухе. А вот когда сошлись вместе — другое дело. Все мы вместе пригнали в колхоз только пять сотен оленей. А ныне у нас в стаде уже три тысячи. Это олени общие, они принадлежат колхозу. Кроме того, каждый колхозник у нас имеет своих личных оленей — у кого сорок, у кого пятьдесят, а у кого и семьдесят. Каждый год колхоз за работу оленей дает. Чем лучше работаешь, тем больше получишь. У нас и деньги есть, у нас и хлеб с сахаром появился. Всё колхозный заработок. Вы знаете Тайбарея, он до колхоза и ста рублей в руках не держал. А в этом году заработал в колхозе 5179 рублей. На зимовку он взял 30 пудов хлеба, мешок белой муки, мешок сахара. В его ларе завелось и сукно и ситцы. Он купил швейную машину, и жена его нынче учится на машине шить. Бывало ли такое до колхоза? А таких, как Тайбарей, у нас не один и не два. У нас нет ни одного колхозника, заработавшего за год менее тысячи рублей. Это — не считая мяса, рыбы и прочего добра. Теперь вам должно быть ясно, что только враги могут сказать, что мы сидим без хлеба и без мяса.

Колхоз наш ещё не вполне окреп, это мы сами знаем и видим. У нас есть ещё большие недостатки, мы их не таим и сами на них не закрываем глаза. Но мы все хотим, чтобы недостатков в колхозе не было, и не пожалеем сил, чтобы добиться этого. Все колхозники дружно решили довести общее стадо оленей до пяти тысяч. Начали строить свой дом и склад. К оседлой жизни хотим идти. Заводим коров и лошадей. Слыхали ли вы, чтобы у ненцев были коровы и лошади? А у нас будут. Весной на озеро спустим моторную лодку.

В колхозе мы стали жить много лучше. Не верьте тому, кто скажет, что мы худо живем. Мы ныне поняли, что колхозы — верный путь к лучшей жизни. Это видят и многие другие. Только на последнем собрании мы обсуждали пять заявлений о вступлении в наш колхоз. Как после зимы всегда приходит весна, так придут в колхозы все единоличники, когда они поймут правду и увидят свой правильный путь. Мы зовем вас в колхоз. Идите к нам вместе выпасать оленей, вместе промышлять пушнину и рыбу — начинать новую жизнь.

Не верьте кулацким слухам, слушайте, чему учит партия и Советская власть. Становитесь на колхозный путь!»

Голубков сам поехал по отдаленным стойбищам читать единоличникам письмо, послал Семечкина. На Тощую лабту отправился Лаптандер. Ясовей тоже не усидел: в субботу пораньше закончил уроки и укатил в тундру.

Юрбей привернул на пушную факторию, чтобы узнать, как будет отовариваться пушнина предстоящей зимой, а попутно послушать новости, почитать газету. Он и сам стал учиться грамоте, но пока что мог по складам разобрать один только заголовок в газете — он крупный, его ловко читать. Поздоровавшись с Куроптевым, он вынул из-за пазухи газетный листок и, водя по нему пальцем, произнес:

— Нерденя... Вот, газету новую почитай-ка, Куроптев.

— Ты сам грамотеем стал, читай сам.

— Глаза чего-то не шибко востры, от дыму ли, от пурги ли... Ты уж почитай...

Куроптев пробежал глазами письмо, перевернул страницу, стал читать заметки об осенних перекочевках. Юрбей кивал головой, приговаривал:

— Тарем... Теда...

— Всё. — Куроптев, небрежно свернув газету, сунул её Юрбею. Тот разгладил листок, зашевелил губами, шепча что-то. Укоризненно посмотрел на Куроптева.

— Ты ленив стал, Куроптев, как ожиревший олень. Говоришь, прочитал всё, а самую-то большую и не задел. Зачем обманываешь!

— Сам бы и читал, если уж такой прилежный, — огрызнулся Куроптев. — Ну давай, чего там ещё.

Выслушав внимательно письмо, Юрбей задумался.

— У нас-то машин ещё нет, — произнес он про себя. — У Тайбарея пять мешков хлеба, а у меня и мешка не наберется...

— Чьи олени на лучших пастбищах жиреют, тому отчего не покупать машины, — откликнулся Куроптев.

— Все ты не так говоришь, Куроптев, — вздохнул Юрбей. — Язык у тебя всё равно что шоркунец на ошейнике у оленя, балаболит без пути. Землю и нам нынче дали добрую. Жаловаться не на что.

— Так я и говорю, — не смутившись, вывернулся Куроптев, — были бы хорошие ягельники, богатство само придет.

— Ишь ты, само... Вот скажи-ка, пушнину зимой как ты отоваривать будешь?

Всю дорогу от пушной фактории до своего чума раздумывал Юрбей по поводу письма. Кто глупые слухи распускает? Сядей-Иг, не иначе. Пора ему подыхать пришла, так он и бесится. Удержи-ка теперь пастухов-то, как бы не так. Впроголодь жили, хуже чем собаки. Старую малицу и то выдавал, когда вся шерсть подопреет, клочьями полезет. Чум такой поставит, что дыры насквозь, ветер свистит. Убежишь от такой жизни. Бежать-то некуда было, так жили. Нынче по-иному. В колхоз пойдешь — пища будет, одежда будет, свет впереди покажется, последний бедняк себя человеком увидит. Будут ли нынче ходить люди на Сядеевой вожже? Как бы не так...