Оленеводы зашевелились, стали расходиться. Одни с решимостью, другие с оглядкой. Холиманко смотрел им вслед и ухмылялся. «Ловко я насолил Сядею, — думал он, — узнает, как досаждать тадибею, скупердяй».

В чумах в этот вечер только и говорили об откочевке на ягельные пастбища. Ещё была неуверенность, ещё были сомнения, ещё возникали споры между женой и мужем, между отцом и сыном, но чувствовалось, что всем стало дышаться как-то легче: появился впереди просвет, мрак стал рассеиваться. Утром, чуть забрезжило, начали заполнять житейским скарбом лари, завязывать вьюки на возах. Женщины сняли с чумов крыши, свернули их трубой, прокопченные шесты связали в пучки, уложили на нарты. Скоро на том месте, где ещё недавно было человеческое жилье, остался примятый снег, пепел да клочки оленьей шерсти. Поземка весело крутила на старом чумовище, словно хотела побыстрее замести, заровнять след его.

Потянулись по лабте длинные аргиши. Вслед за ними пошли стада, в самом большом из которых можно поймать тынзеем любого оленя, не заезжая в стадо, со стороны. Погоняемые лайками олени брели вяло, неохотно, многие ложились на пути и не хотели вставать. Только к вечеру добрались до Сядеевой тропы. И сразу, почувствовав корм, олени ожили. Они разрывали снег и жадно ощипывали уцелевшие остатки ягеля.

Хабевко, завидев догоняющие стада, забеспокоился. Надел лыжи и кинулся наперерез. Подражая своему хозяину, он встал на тропу, растопырил ноги так же, как Сядей-Иг. К нему подъехал Ясовей.

— Поберегись, Хабевко, в наших стадах есть бешеные олени. Они могут подхватить тебя на рога...

— Твоего стада я не вижу. Если в нем и все олени взбесятся, не страшно...

— Ты стал бойким на язык, Хабевко. Отчего бы это? Уж не получил ли от хозяина награду?

Вспомнив вчерашнее, Хабевко рассвирепел. Брызгая слюной, он закричал:

— Эй, пастухи! Натравите собак на этих гнилых сустуев. Ни один ваш шелудивый хор не перейдет через мою полозницу!

Сядеевы лайки кинулись отгонять чужие стада. Малооленные растерялись. Почесывая в затылках, они смотрели, как их олени неохотно, под натиском собак, сворачивали с ягельной тропы. Никто не решился нарушить запрет Хабевки. На тропе остались только двое — Хабевко и Ясовей. Один ликующий, надутый спесью, другой растерянный, готовый, кажется, заплакать. Ничего не сказал Ясовей, сел на сани и уехал.

Когда юноша рассказал обо всем Шурыгину и Голубкову, они немало смеялись.

— Нелегко, выходит, Ясовей, в тундре революцию делать. Шаман помогал, да и то ничего не вышло. Ну, не горюй, хуже бывают просчеты — исправляются. Не сразу делается это, мальчик...

Нет, он не мальчик, и он это докажет. Он тоже понимает политику. Советская власть не позволяет богачам притеснять бедных. И пусть на Печору пришла эта проклятая интервенция. Пусть сила ныне опять на стороне богачей. Он всё равно будет защищать бедняков, будет делать так, как говорит Ленин. Вот поедет к Сядей-Игу и заставит его пустить малооленных на ягельную тропу. Ясовей упрямо сдвигает брови. Скулы сильнее выдаются на его юношеском лице. А взгляд становится таким, что, встретив его, собака прижимает уши, лезет под нарты!

День, когда в чумах оленеводов услышали о приходе на Печору красных, был настоящим праздником для Ясовея. Чтобы убедиться в достоверности этого слуха, юноша поехал по соседним чумам. И везде уже знали: белые убежали без оглядки. Со всем пылом юности Ясовей приветствовал это событие. Он ликовал: ведь и он маленько-то помогал прогнать беляков. Ему хотелось, чтобы все торжествовали так же, как и он. А кое-где к его восторженности относились равнодушно, порой даже насмешливо, снисходительно: мол, ребячество, что с него возьмешь, молод ещё...

Вот приехал он к Манзадею. Тот сидел посреди чума и набивал патроны. Мешочек с порохом стоял меж его согнутых калачом ног.

— Доброй удачи охотнику, — сказал Ясовей, усаживаясь напротив хозяина.

— Проходи-ко, садись да хвастай, — добродушно ответил Манзадей.

— Похвастать есть чем, — прямо с ходу начал Ясовей. — Знаешь ли ты, что интервенция хвост показала?

— Ха! Чего мне на её хвост смотреть, — отшутился хозяин. — За него в саудовской лавке чаю не дадут, пороху тоже не дадут... Так я думаю. — Манзадей хитровато сощурился.

— За нее нынче мятого пера из крыла старой куропатки никто не даст! Этому-то и надо радоваться...

Манзадей покачал головой.

— Мне чего радоваться. Мне всё равно. Я эту поганую интервенцию и в глаза не видал. Выдумки всё. Навыдумывали мудреных слов, какой в них толк... Интервенция, кооперация, конференция — поди разберись, что к чему. Русские навыдумывали, пусть они и разбираются. Мне некогда, патроны набивать надо.

— Ты глупо рассуждаешь. Нельзя так, — загорячился Ясовей. — Политика всех касается...

— Вот-вот, ещё политика. Скоро лишний ларь придется делать, ваши хитрые слова возить... И где вы, молодые, их берете? — насмешливо поглядывал старый оленевод на юного агитатора, а тот кипел, точно переполненный чайник на крутом жару.

Ах, Ясовей, видимо, кроме горячего сердца, ещё что-то нужно, чтобы люди слушали твои слова.

Назавтра Ясовей решил поехать, невзирая на бездорожье, в Широкую Виску. Хотелось самому, собственными глазами увидеть, что в деревнях действительно интервентов и белогвардейцев не стало. И едва он выехал на берег Печоры, понял: всё так. Над большим купеческим домом в центре Широкой Виски горел на солнце алый флаг. Юноша от полноты души гикнул, встав на нартах во весь рост. Упряжка одним духом перемахнула реку, вихрем ворвалась в село. Ворота купеческого двора были раскрыты настежь, и олени, часто дыша, остановились перед крыльцом. Первое, что бросилось в глаза Ясовею, это вывеска. Ярким суриком на куске холста было выведено слово: Совет. Неровные, расползающиеся вкось буквы показались юноше прекрасными.

Николай встретил Ясовея ласковой усмешкой.

— Не от стаи ли волков спасался? Куда так спешишь?

Ясовей отмахнулся и сам набросился на Николая с градом вопросов.

— Опять Совет появился?

— Появился, как видишь...

— Теперь уж твердо, навсегда. Правда?

— Теперь уж навсегда, Ясовей.

— А интервенция где?

— Интервенция тю-тю, — Николай помахал рукой по направлению к морю.

— Сбежала и духу не осталось?

— Ты догадлив.

— Вот хорошо-то! — с такой непосредственностью, с таким чувством воскликнул Ясовей, что Шурыгин крепко обнял его.

— Очень хорошо, Ясовей, очень, — сказал Шурыгин серьезно. — Нелегко обошлась нам эта интервенция. Многих друзей мы недосчитались, много хороших людей погибло. Тяжелые испытания перенесли люди. Но всё это позади. Теперь за дело браться надо, друг мой. Много дела, ой, много. Отдыхать некогда. Надо сейчас же засучивать рукава. Сегодня ты поедешь к Тирсяде. Скажешь ей, чтобы она Совет собрала, всем ненцам пусть объявит: интервенция кончилась. Белые больше не вернутся. Передай ненцам ленинское слово: Советская власть — это власть трудящихся. Она принесет ненцам свет и счастье...

Восторженно, срывающимся голосом Ясовей повторил:

— Советская власть принесет ненцам свет и счастье. — И добавил: — Все ненцы за Советскую власть!

Шурыгин добродушно прищурился.

— Ну-ну, агитатор...

В тот день в Широкой Виске состоялось заседание Совета. Первым делом говорили о школах. При интервентах занятия во многих школах прекратились, школьные здания были заняты под солдатский постой. Требовалось восстановить все школы, наладить регулярные занятия. Речь зашла и о создании ненецких школ.

— Дать возможность ненцам учиться — это наш первейший долг, — говорил Шурыгин. — Как это сделать — вот трудный и сложный вопрос, над которым придется всем нам поломать головы. Ведь нужны учителя, знающие ненецкий язык, нужны учебники. Где их взять? А откладывать в долгий ящик нельзя. Первые шаги надо делать сейчас же. Вот я и думаю... — Шурыгин помолчал, побарабанил пальцами о столешницу. — Позовите-ка сюда Ясовея, — сказал он.