Опять сидели охотники и думали. Думали над тем, кого поставить главным загонщиком.

— Может, Ламбея? Хо! Стрелок меткий, не промахнется, в глаз песцу попадет. Но молод, справится ли. Дело-то большое.

— Ханзерова? То бы ладно, да тих очень. Надо порезвей человека.

— Ну так Мяндо, этот что молодой олень.

— Нет, глазом не востёр...

— Кого же тогда? Неужели у нас не сыщется человека, которого можно к загону поставить?

— Как не сыщется. Найти можно. Вот Юрбея. По всему годен...

Услышав свое имя, Юрбей потупился. Все стали смотреть на него. Верно, Юрбей подходящий загонщик. И стреляет хорошо и пушной промысел знает. Человек серьезный, хозяйственный, даром что беден. Его будут слушаться, ему перечить нельзя.

На том и порешили. Определили Юрбея главным загонщиком. Он сидел, откинув колпак малицы на затылок, и неподвижно смотрел на костер, где последнее пламя, догорая, скользило по углям, подернутым серым пеплом. Неверный отблеск пламени освещал скуластое лицо с широким приплюснутым носом, с редкими чуть рыжеватыми усами и бородкой. Юрбей ничем не выделялся из среды своих сородичей. Избрание своё охотничьим старшиной он принял, не шелохнувшись, как показалось Голубкову, даже равнодушно. Но люди уже смотрели на него иначе, нежели минуту назад. Все ждали его слова. А он, не торопясь, вынул из-за пазухи медную табакерку, постучал согнутым пальцем о крышку и протянул соседу. Тот принял табакерку, явно польщенный, и, забрав щепотку табачной пыли, уважительно передал табакерку другому. Сияя медными боками, она начала переходить из рук в руки. Когда, совершив круг, она вернулась к хозяину, тот затянулся крепкой понюшкой, чихнул и блаженно сморщился. Все разом нюхнули, чихнули и блаженно сморщились.

— Тарем, — произнес Юрбей любимое словечко, — так. Спать пора...

Утром, когда было ещё совсем темно и в небе ярко мерцали звезды, у чумов уже стояли наготове сорок запряженных оленьих пятериков. Вокруг саней заканчивались последние приготовления, проверялись постромки, приторачивались ружья в чехлах. Юрбей осмотрел каждую упряжку, проверил сбрую, сани. Всех обошел. Кое-какие непорядки обнаружил, но не ругался, не кричал. Только коротко и скупо бросал:

— Постромка гнилая...

— Почему хорей без наконечника?

— Кто так ружье привязывает...

Все, что он замечал, немедленно исправлялось. Голубков был прямо в восхищении. Ему даже не верилось, что так может на глазах перемениться человек. От того хмурого, вялого и неприветливого Юрбея, каким он был вчера, не осталось и следа. Не оленевод, а твердый, уверенный в себе командир — вот каким стал Юрбей. Отчего же так?..

Осмотрев упряжки, Юрбей крикнул, чтобы все собрались в круг. Стоя в центре, он докуривал цигарку, поглядывал на звезды. Все ждали. Наконец, он дал знак, и охотники кинулись к упряжкам. Юрбей взял вожжу, не спеша намотал её на правый рукав около запястья, поиграл хореем, гикнул и с размаху пал на сани. Олени сорвались и понесли. Мигом упряжка растаяла в синем сумраке. Но за ней уже мчалась другая, за другой третья, четвертая... Тихая тундра вдруг огласилась криками, звоном и грохотом медных тазов, листов железа, бубнов, трещеток, заливистым лаем собак. Упряжки мчались одна за другой, и разноцветные ленты развевались на передках саней, на ветвистых оленьих рогах. Ветер раздувал концы лазоревых шалей на женщинах. Казалось, по бесконечной равнине мчится сказочный поезд.

По мере того, как Юрбей на передних санях забирал правее, расстояние между упряжками увеличивалось, поезд растягивался. Описав огромный круг, упряжка Юрбея приблизилась к оставленной поездом лыжне и пошла справа от неё, по новой окружности. Поезд таким образом оставлял на снегу след в виде гигантской спирали, постепенно скручивающейся к центру. И всё время над тундрой стоял неимоверный гвалт, шум и звон. Из приречных зарослей кустарника, из-за пригорков и снежных наметов выскакивали песцы и ошалело носились по насту, стараясь вырваться из рокового круга. Но куда бы они ни кинулись, отовсюду несся трезвон, всюду мчались упряжки и взрытый ими след на снегу казался песцам непреодолимой преградой. Глупые звери то метались в разные стороны, то прижимались к снегу, пытаясь замаскироваться среди белой равнины, но, не выдержав, опять суматошно бегали взад и вперед. Выхода не было.

Наконец, Юрбей натянул вожжу. Упряжка стала как вкопанная. В тот же миг остановились все сорок упряжек, образуя широкое кольцо. Сразу стало тихо, так тихо, что было слышно, как в центре круга жалобно скулил перепуганный насмерть песец. Уже рассвело настолько, что зоркий глаз охотника мог различить неподвижно застывших зверюшек, ошеломленных, беспомощных.

От упряжек отделились стрелки. Ламбей сразил первого песца. Будто по сигналу затрещали выстрелы...

Юрбей подал знак, и пальба прекратилась. Чинной, развалистой походкой Юрбей пошел туда, где лежала добыча. Стрелки за ним. Песцов подобрали, пересчитали, положили на нарты.

Отдохнув, охотники направились к своим очагам. Только Юрбей отделился от всех — он поехал в тундровой Совет сообщить о результатах промысла.

Первый добычливый загон сразу поднял настроение охотников. Решили продолжать ловлю песца этим способом. Голубков вернулся в свою палатку и насел на осоловевшего от его напора Тудаку. Семь потов сошло с обоих, пока переводили заметку о песцовом загоне. Наконец Тудако не выдержал, взмолился.

— Хошь одуматься-то дай, редактор. Такие хитрые слова насочинял, что умереть можно.

— Подожди, не умирай, Тудако — хохотал Голубков. — Вот ещё очерк переведем, тогда умирай.

— Очерк? Нет у меня такого слова. Где я тебе его возьму? Переводи сам...

— А ты за пазухой, за пазухой поищи, Тудако. Может, там вместе с табакеркой завалялось...

В школе Ясовея ждала неприятность. Заболели двое ребятишек. А фельдшерица, как на грех, уехала к оленеводам, кочующим в дальних лесах. Ясовей смерил температуру — у обоих жар. Тяжело дышат. Просят пить. Неладно дело. А как помочь? Не к шаману же идти. Подумал и решил на время прервать занятия в школе, съездить в Нарьян-Мар за доктором.

— Нюдя, прошу тебя, следи за ребятишками. Постараюсь вернуться быстрее.

Не жалея оленей, мчался Ясовей через всю тундру, по бесчисленным рукавам Печоры, и только когда увидел мерцающие огни лесопильного завода, ослабил вожжу. Олени тяжело дышали, хватая на ходу снег. Мимо завьюженных штабелей леса, мимо вереницы рыбацких ботов, кособоко стоявших на деревянных клетках, упряжка вбежала на улицы Нарьян-Мара. Деревянный город был весь укутан снегом и мирно дремал в предутренней тишине. В редких окнах пробивался сквозь морозные узоры желтоватый свет. Из труб столбом поднимался в небо белый дым, медленно, будто с неохотой расходился и таял.

Ясовей постучался к Шурыгину.

— Извини, Николай Васильевич, разбудил в такую рань. Не рассчитал, понимаешь, рано приехал...

— Вот ещё! Как раз впору. Спасибо, что поднял, а то бы провалялся до свету, — посмеивался Николай, украдкой подавляя зевоту. — Какая же тебя оказия принесла?

— Плохо дело, друг. Ребятишки у меня чего-то занедужили. Боюсь, не заразное ли что-нибудь... Доктора надо.

— Вот и совсем хорошо! — весело воскликнул Шурыгин. Ясовей недоуменно посмотрел на него: чего он обрадовался?

Николай приоткрыл дверь в соседнюю комнату и позвал:

— Галя, просыпайся-ка, кто-то тут приехал...

Галя? У Ясовея екнуло в груди. Уж не забытая ли им Озерная Рыбка появилась? Он ничего не спросил Шурыгина, но по его веселому и загадочному взгляду понял, что не ошибся.

Когда Галя вошла, он сразу узнал её. Но это была, конечно, не та худенькая девочка с косами и острыми локотками. На него глядела большими серыми глазами русоволосая красавица с чуть вздернутым носиком, придающим её лицу невыразимую прелесть. И всё-таки это была она.

— Здравствуй, Галя — сказал Ясовей и смутился. — Галина Васильевна, — поправился он, ещё более смущаясь, неловко подавая руку.