Ещё не видна была безобразно орущая толпа, как уже священный гимн Богоматери начали заглушать дикие завывания озверелой орды, натравливаемой отдельными «интеллигентами», замешанными в этой толпе и исполняющими очевидно заранее обдуманный план.

И вдруг из массы нестройных звуков — звериного рёва, петушиного крика, кошачьего мяуканья и собачьего лая, сливавшихся с пронзительными свистками, диким улюлюканьем и злобным гиканьем, — среди этого дьявольского шума внезапно раздалось стройное пение восьми мужских голосов, при первом звуке которых всё смолкло.

Как раз в эту минуту крестный ход завернул за угол и очутился на короткой поперечной улице, кончающейся площадью, на которой впервые увидели богомольцы необозримую толпу, колышущуюся, как волнуемое бурей море.

Дикие крики, так долго стоявшие над этим людским морем, смолки точно по волшебству, уступая место двойному мужскому квартету, поющему масонско-революционный гимн, к гнусным словам которого с ужасом прислушивались верующие христиане.

Поистине, это был гимн сатане, святотатственное изделие яростного ненавистника Христа, мерзейшее произведение человеческого разума, осмеливающегося глумиться над своим Творцом в таких чудовищных выражениях, что пересказать их отказывается перо не только христианина, но даже просто порядочного человека…

Разделанная на куплеты, гнусная песня безбожников и богоборцев осмеливалась глумиться над священнейшими верованиями христиан, проклинала наиболее чтимые символы святой Церкви, отрицая всё, вплоть до существования Господа Бога.

Приведём лишь один наименее гнусный куплет. Судите, православные люди, каковы же были остальные, если этот оказался наиболее приличным!..

Последние две строчки служили припевом, повторяясь после каждого куплета.

Дикий вопль злобного восторга приветствовал гнусное пение. Затем раздались бешеные крики:

— Долой ханжей!.. Долой попов!.. Долой богомолок и лицемеров! Долой церковные тряпки!.. В грязь лубочные картины!.. Смерть христианству, фабрикующему трусов и лицемеров!

Эти возгласы повисли над толпой, мрачно надвигающейся на крестный ход…

Ещё минута, и обе толпы смешались…

Кучка верующих затерялась в массе озлобленных богоборцев, кричащих, ругающихся, проклинающих и пьяных, — пьяных до полного помрачения рассудка! Запах водки и дешёвого рома положительно окутывал осатанелую толпу. Лица пьяных искажались выражением мрачной злобы! Все руки сжимались в кулаки и почти в каждом кулаке блестело оружие.

Одни размахивали длинными местными ножами, никогда не покидающими жителей колонии, которые носят их либо за поясом, либо в сапоге. У других в руках мрачно сверкали чёрные стволы браунингов или блестящая никелировка длинных наганов. И все эти вооружённые руки жадно искривленными пальцами тянулись к святым хоругвям, вырывая у верующих лямки, на которых несли святые иконы.

Но опешившие на мгновение христиане уже пришли в себя и сбились тесным кольцом вокруг своих святынь. Они решились защищать их грудью своей — увы, буквально! — ибо другого оружия у них не было.

Вокруг церковных хоругвей закипела рукопашная схватка!..

Грязная ругань висела в воздухе, смешиваясь с дикими проклятиями и гнусными шутками. Опьянённая водкой и масонскими проповедями чернь потеряла всякое сознание и всякую жалость…

Детей, уцепившихся маленькими дрожащими ручонками за носилки, на которых стояла глубоко чтимая статуя Богоматери, расшвыряли по сторонам, как щенят. Женщин оттаскивали за волосы, осыпая ударами сопротивлявшихся и не обращая внимания ни на возраст, ни на общественное положение.

Но злобней всего накидывались на духовных лиц обоего пола.

С монахинь с грязными шуточками срывали покрывала, на головы священников напяливали дамские шляпки, сорванные с женских головок. Духовенство били, как говорится, смертным боем.

В одно мгновение обширная площадь огласилась воплями и стонами. Отчаянный визг сбитых с ног, полураздавленных детей сливался с истерическими воплями испуганных женщин, с пьяными завываниями озверелой черни.

Верующим христианам казалось, что они попали в ад, что вокруг них скачет, вопит и ликует сонмище злобных дьяволов.

На епископа набросилась целая шайка каких-то «молодых людей», одетых в грязные лохмотья, на манер портовых грузчиков или рабочих на угольных копях. Но если бы кто-нибудь присмотрелся к носителям этих рваных костюмов, то заметил бы странно противоречащие грязным лохмотьям белые руки и тонкое бельё.

Повинуясь громкому свистку, раздавшемуся откуда-то сверху, эта шайка пыталась окружить епископа и увлечь его за собой. Но владыку защищали десятка два человек, захвативших с собой оружие частью случайно, частью благодаря смутному предчувствию. Во главе их стоял маркиз Бессон-де-Риб.

Разгорячённый борьбой, старый аристократ точно переродился. С гордо поднятой головой, со сверкающими глазами, он, казалось, помолодел на десять лет с той минуты, как бросился на защиту святыни и священников. Рука маркиза, сжавшая револьвер, не дрожала, а голос его, ровный и спокойный, слышался далеко в толпе, несмотря на бешеный рёв богоборцев.

— Укрывайте священные хоругви в ближайшие дома! — кричал маркиз. — Детей и женщин ставьте позади мужчин! Стойте крепче, друзья! Полиция должна сейчас явиться. До тех пор мы сумеем удержать эту сволочь…

Несколько сот напуганных женщин и детей прижались к стене какого-то богатого дома, под защитой нескольких десятков мужчин, решившихся пожертвовать собой, чтобы спасти духовных лиц от избиения и святыни от осквернения.

Между этими женщинами находилась и Гермина, остававшаяся всё время возле аббата Лемерсье несмотря на то, что она могла бы ускользнуть из свалки перед её началом, так как маленький грум умудрился пробраться со своим шарабаном сквозь толпу, несмотря на бешеную ругань пьяной черни.

Верный негритёнок помнил доброту своей леди и хотел вырвать её из адской сумятицы. И Господь помог смелому мальчугану пробраться сквозь толпу, отчаянно ругавшую «проклятых попов», настолько близко, что Гермина могла услышать его голос.

— Сюда, миледи… сюда!.. Я довезу вас домой! — вопил Боб, протискиваясь к тому месту, где стояли плотной стеной защитники духовенства.

Гермина, упавшая на колени возле аббата Лемерсье, подняла глаза и увидела в пяти шагах от себя знакомое чёрное лицо Боба, неистово размахивающего кнутом над головами ревущей толпы.

Мысль о возможности спасти почтенного старика, рука которого держала святой крест, мелькнула в уме Гермины.

— Отец мой! — вскрикнула она. — Скорей садитесь в шарабан, вместе с епископом. Быть может, вам удастся ускользнуть через переулок…

Аббат Лемерсье вопросительно взглянул на епископа, тихо шепчущего молитву. Но в эту минуту раздался выстрел из толпы, и пуля просвистела над головой владыки. Гермина вскрикнула… И, точно отвечая на этот крик, маркиз Бессон-де-Риб тихо ахнул и опустился на руки старика-священника, обрызгав его ризу кровью.

В то же мгновение Гермину схватили чьи-то грубые руки и потащили куда-то. Молодая женщина отбивалась с решимостью отчаяния, громко призывая на помощь того, кого любила.

— Лео! — кричала она бессознательно. — Помоги, Лео!..

Чудом этот отчаянный крик жены достиг слуха её мужа. Изнемогающая в борьбе с четырьмя оборванцами, Гермина внезапно услыхала голос лорда Дженнера:

— Назад, мерзавцы!.. Это моя жена!