* * * С тобой мы связаны одною цепью, Но я доволен и пою. Я небывалому великолепью Живую душу отдаю. А ты поглядываешь исподлобья На солнце, на меня, на всех. Для девичьего твоего незлобья Вселенная – пустой орех. И всё-то споришь ты, и взоры строги, И неудачней с каждым днем Замысловатые твои предлоги, Чтобы не быть со мной вдвоем. * * * Ветла чернела. На вершине Грачи топорщились слегка, В долине неба синей-синей Паслись, как овцы, облака. И ты с покорностью во взоре Сказала: «Влюблена я в Вас». Кругом трава была, как море, Послеполуденный был час. Я целовал пыланья лета — Тень трав на розовых щеках, Благоуханный праздник света На бронзовых твоих кудрях. И ты казалась мне желанной, Как небывалая страна, Какой-то край обетованный Восторгов, песен и вина. * * * Нет тебя тревожней и капризней, Но тебе я предался давно, Оттого, что много, много жизней Ты умеешь волей слить в одно. И сегодня небо было серо, День прошел в томительном бреду, За окном, на мокром дерне сквера, Дети не играли в чехарду. Ты смотрела старые гравюры, Подпирая голову рукой, И смешно-нелепые фигуры Проходили скучной чередой. Посмотри, мой милый, видишь – птица, Вот и всадник, конь его так быстр, Но как странно хмурится и злится Этот сановитый бургомистр. А потом читала мне про принца: Был он нежен, набожен и чист, И рукав мой кончиком мизинца Трогала, повертывая лист. Но когда дневные смолкли звуки И взошла над городом Луна, Ты внезапно заломила руки, Стала так мучительно бледна. Пред тобой смущенно и несмело Я молчал, мечтая об одном: Чтобы скрипка ласковая спела И тебе о Рае золотом. * * * Пролетела стрела Голубого Эрота, И любовь умерла, И настала дремота. В сердце легкая дрожь Золотого похмелья, Золотого, как рожь, Как ее ожерелье. Снова лес и поля Мне открылись, как в детстве, И запутался я В этом милом наследстве. Легкий шорох шагов, И на белой тропинке Грузных майских жуков Изумрудные спинки. Но в душе у меня Затаилась тревога, Вот прольется, звеня, Зов весеннего рога. Зорко смотрит Эрот, Он не бросил колчана. И пылающий рот Багровеет, как рана. * * * Перед ночью северной, короткой — И за нею зори, словно кровь, — Подошла неслышною походкой, Посмотрела на меня любовь. Отравила взглядом и дыханьем, Слаще роз дыханьем – и ушла В белый май с его очарованьем, В невские слепые зеркала. У кого я попрошу совета, Как до легкой осени дожить, Чтобы это огненное лето Не могло меня испепелить? Тихий снег засыплет грусть и горе, И не будет жалко ничего, Будет ветер, будут в Черном море Бури кликать друга своего. Я скажу ей: «Хочешь, мы уедем К небесам, не к белым – к голубым, Ничего не скажем мы соседям, — Ни твоим, царевна, ни моим?» Не откажешься тогда, я знаю… Только б лето поскорей прошло, Только бы скорей дорогу к Раю Милым, хрупким снегом замело. Два Адама Мне странно сочетанье слов – «я сам». Есть внешний, есть и внутренний Адам. Стихи слагая о любви нездешней, За женщиной ухаживает внешний. А внутренний, как враг, следит за ним, Унылой злобою всегда томим. И если внешний хитрыми речами, Улыбкой нежной, нежными очами Сумеет женщину приворожить, То внутренний кричит: «Тому не быть! Не знаешь разве ты, как небо сине, Как веселы широкие пустыни И что другая, дивно полюбя, На ангельских тропинках ждет тебя?» Но если внешнего напрасны речи И женщина с ним избегает встречи, Не хочет ни стихов его, ни глаз — В безумье внутренний: «Ведь в первый раз Мы повстречали ту, что нас обоих В небесных приютила бы покоях. Ах ты ворона!» Так среди равнин Бредут, бранясь, Пьеро и Арлекин. |