Воин Агамемнона Смутную душу мою тяготит Странный и страшный вопрос: Можно ли жить, если умер Атрид, Умер на ложе из роз? Все, что нам снилось всегда и везде, Наше желанье и страх, Все отражалось, как в чистой воде, В этих спокойных очах. В мышцах жила несказанная мощь, Сказка – в изгибе колен, Был он прекрасен, как облако, – вождь Золотоносных Микен. Что я? Обломок старинных обид, Дротик, упавший в траву. Умер водитель народов, Атрид, — Я же, ничтожный, живу. Манит прозрачность глубоких озер, Смотрит с укором заря, Тягостен, тягостен этот позор, — Жить, потерявши царя! Варвары Когда зарыдала страна под немилостью Божьей И варвары в город вошли молчаливой толпою, На площади людной царица поставила ложе, Суровых врагов ожидала царица нагою. Трубили герольды. По ветру стремились знамёна, Как листья осенние, прелые, бурые листья. Роскошные груды восточных шелков и виссона С краев украшали литые из золота кисти. Царица была – как пантера суровых безлюдий, С глазами – провалами темного, дикого счастья. Под сеткой жемчужной вздымались дрожащие груди, На смуглых руках и ногах трепетали запястья. И зов ее мчался, как звоны серебряной лютни: «Спешите, герои, несущие луки и пращи! Нигде, никогда не найти вам жены бесприютней, Чьи жалкие стоны вам будут желанней и слаще. Спешите, герои, окованы медью и сталью, Пусть в бедное тело вопьются свирепые гвозди, И бешенством ваши нальются сердца и печалью И будут красней виноградных пурпуровых гроздий. Давно я ждала вас, могучие, грубые люди, Мечтала, любуясь на зарево ваших становищ. Идите ж, терзайте для муки расцветшие груди, Герольд протрубит – не щадите заветных сокровищ». Серебряный рог, изукрашенный костью слоновьей, На бронзовом блюде рабы протянули герольду, Но варвары севера хмурили гордые брови, Они вспоминали скитанья по снегу и по льду. Они вспоминали холодное небо и дюны, В зеленых трущобах веселые щебеты птичьи, И царственно-синие женские взоры… и струны, Которыми скальды гремели о женском величьи. Кипела, сверкала народом широкая площадь, И южное небо раскрыло свой огненный веер, Но хмурый начальник сдержал опенённую лошадь, С надменной усмешкой войска повернул он на север. * * * В мой мозг, в мой гордый мозг собрались думы, Как воры ночью в тихий мрак предместий, Как коршуны, зловещи и угрюмы, Они, столпившись, требовали мести. Я был один. Мечты мои бежали, Мои глаза раскрылись от волненья, И я читал на призрачной скрижали Мои слова, дела и преступленья. За то, что я холодными глазами Смотрел на игры смелых и победных, За то, что я кровавыми устами Касался уст, трепещущих и бледных, За то, что эти руки, эти пальцы Не знали плуга, были слишком стройны, За то, что песни, вечные скитальцы, Обманывали, были беспокойны, — За все теперь настало время мести, Мой лживый, нежный храм слепцы разрушат, И думы, воры в тишине предместий, Как нищего во мгле, меня задушат. Театр Все мы, святые и воры, Из алтаря и острога, Все мы – смешные актеры В театре Господа Бога. Бог восседает на троне, Смотрит, смеясь, на подмостки, Звезды на пышном хитоне — Позолоченные блестки. Так хорошо и привольно В ложе предвечного света. Дева Мария довольна, Смотрит, склоняясь, в либретто: «Гамлет? Он должен быть бледным. Каин? Тот должен быть грубым…» Зрители внемлют победным Солнечным, ангельским трубам. Бог, наклонясь, наблюдает. К пьесе он полон участья. Жаль, если Каин рыдает, Гамлет изведает счастье! Так не должно быть по плану! Чтобы блюсти упущенья, Боли, глухому титану, Вверил он ход представленья. Боль вознеслася горою, Хитрой раскинулась сетью, Всех, утомленных игрою, Хлещет кровавою плетью. Множатся пытки и казни… И возрастает тревога: Что, коль не кончится праздник В театре Господа Бога?! |
