Экваториальный лес Я поставил палатку на каменном склоне Абиссинских, сбегающих к западу гор И недели смотрел, как пылают закаты Над зеленою крышей далеких лесов. Прилетали оттуда какие-то птицы С изумрудными перьями в длинных хвостах, По ночам выбегали веселые зебры, Мне был слышен их храп и удар копыт. И однажды Закат был особенно красен, И особенный запах летел от лесов И к палатке моей подошел европеец, Исхудалый, небритый, и есть попросил. Вплоть до ночи он ел, неумело и жадно, Клал сардинки на мяса сухого ломоть, Как пилюли проглатывал кубики магги И в абсент добавлять отказался воды. Я спросил, почему он так мертвенно бледен, Почему его руки сухие дрожат, Как листы? – «Лихорадки великого леса», — Он ответил и с ужасом глянул назад. Я спросил про большую открытую рану, Что сквозь тряпки чернела на впалой груди, Что с ним было? – «Горилла великого леса», Он сказал и не смел оглянуться назад. Был с ним карлик, мне по пояс, голый и черный. Мне казалось, что он не умел говорить, Точно пес, он сидел за своим господином. Положив на колени бульдожье лицо. Но когда мой слуга подтолкнул его в шутку, Он оскалил ужасные зубы свои И потом целый час волновался и фыркал И раскрашенным дротиком бил по земле. Я постель предоставил усталому гостю, Лег на шкурах пантер, но не мог задремать, Жадно слушая длинную, дикую повесть, Лихорадочный бред пришлеца из лесов. Он вздыхал: «Как темно! Этот лес бесконечен, Не увидеть нам солнца уже никогда! Пьер, дневник у тебя, на груди под рубашкой? Лучше жизнь потерять нам, чем этот дневник. Почему нас оставили черные люди? Горе! Компасы наши они унесли! Что нам делать? Не видно ни зверя, ни птицы. Только шорох и посвист вверху и внизу. Пьер, ты видишь костры? Там, наверное, люди! Неужели же мы наконец спасены? Это карлики… сколько их, сколько собралось… Пьер, стреляй! На костре человечья нога! В рукопашную! Помни, отравлены стрелы! Бей того, кто на пне, он кричит, он их вождь! Горе мне, на куски разлетелась винтовка… Ничего не могу… повалили меня. Нет, я жив, только связан! Злодеи, злодеи, Отпустите меня, я не в силах смотреть! Жарят Пьера, а мы с ним играли в Марселе, У веселого моря играли детьми. Что ты хочешь, собака? Ты встал на колени? Я плюю на тебя, омерзительный зверь! Но ты лижешь мне руки, ты рвешь мои путы? Да, я понял, ты Богом считаешь меня. Ну бежим! Не бери человечьего мяса, Всемогущие боги его не едят. Лес! О лес бесконечный! Я голоден, Акка, Излови, если можешь, большую змею». — Он стонал, он хрипел, он хватался за сердце, А наутро, почудилось мне, задремал, Но когда я его разбудить попытался, Я увидел, что мухи ползли по глазам. Я его закопал у подножия пальмы, Крест поставил над грудой огромных камней. И простые слова написал на дощечке: «Христианин зарыт здесь, молитесь о нем». Карлик, чистя свой дротик, смотрел равнодушно. Но когда я закончил печальный обряд, Он вскочил и, не крикнув, помчался по склону, Как олень, убегая в родные леса. Через год я прочел во французских газетах, Я прочел и печально поник головой: Из большой экспедиции к Верхнему Конго До сих пор ни один не вернулся назад. Дагомея
Царь сказал своему полководцу: «Могучий, Ты велик, точно слон, повелитель лесов. Но ты все-таки ниже наваленной кучи Отсеченных тобой человечьих голов. Ожерелий, колец с дорогими камнями Я недавно отправил тебе караван. Но ты больше побед одержал над врагами, На груди твоей больше заслуженных ран. И как доблесть твоя, о единственный воин, Так и милость моя не имеет конца, Видишь, солнце над морем, иди, ты достоин Быть слугой моего золотого отца». Барабаны забили, защелкали бубны, Исступленные люди завыли вокруг, Амазонки запели протяжно, и трубный Прокатился по морю от берега звук. Полководец царю поклонился в молчаньи И с утеса в бурливое море скакнул, И тонул он в воде, а казалось, в сияньи Золотого закатного солнца тонул. Оглушали его барабаны и крики, Ослепляли соленые брызги волны, Он исчез, и светилось лицо у владыки, Словно черное солнце подземной страны. Нигер
Я на карте моей под ненужною сеткой Сочиненных для скуки долгот и широт Замечаю, как что-то чернеющей веткой, Виноградной оброненной веткой ползет. А вокруг города, точно горсть виноградин. Это – Бусса, и Гомба, и царь Тимбукту, Самый звук этих слов мне, как солнце, отраден, Точно бой барабанов, он будит мечту. Но не верю, не верю я, справлюсь по книге, Ведь должна же граница и тупости быть! Да, написано Нигер… О царственный Нигер, Вот как люди посмели тебя оскорбить! Ты торжественным морем течешь по Судану, Ты сражаешься с хищною стаей песков, И, когда приближаешься ты к океану, С середины твоей не видать берегов. Бегемотов твоих розоватые рыла Точно сваи незримого чудо-моста, И винты пароходов твои крокодилы Разбивают могучим ударом хвоста. Я тебе, о мой Нигер, готовлю другую, Небывалую карту, отраду для глаз, Я широкою лентой парчу золотую Положу на зеленый и нежный атлас. Снизу слева кровавые лягут рубины — Это край металлических странных богов. Кто зарыл их в угрюмых ущельях Бенины Меж слоновьих клыков и людских черепов? Дальше справа, где рощи густые Сокото, На атлас положу я большой изумруд, — Здесь богаты деревни, привольна охота, Здесь свободные люди, как птицы, поют. Дальше бледный опал, прихотливо мерцая Затаенным в нем красным и синим огнем, Мне так сладко напомнит равнины Сонгаи И султана сонгайского глиняный дом. И жемчужиной дивной, конечно, означен Будет город сияющих крыш, Тимбукту, Над которым и коршун кричит, озадачен, Видя в сердце пустыни мимозы в цвету, Видя девушек смуглых и гибких, как лозы, Чье дыханье пьяней бальзамических смол, И фонтаны в садах, и кровавые розы, Что венчают вождей поэтических школ. Сердце Африки пенья полно и пыланья, И я знаю, что, если мы видим порой Сны, которым найти не умеем названья, Это ветер приносит их, Африка, твой! |
